Потрошитель мозгов - Мэрфи Уоррен. Страница 3

Уолдман снова взглянул на снимок. Точно! Вот в чем дело! Плакат был воспроизведен убийцей до мельчайших подробностей. Комната до такой степени точно повторяла весь ужас, творившийся на плакате, словно убийцу запрограммировали. Будто безмозглая обезьяна попыталась скопировать произведение искусства, но не сумела создать ничего творческого — только смерть.

Конечно, в рапорте этого писать нельзя: его просто засмеют. Но он не мог понять, что же это за убийца, который может хладнокровно копировать плакат во время безумия массового убийства? Должно быть, здесь провела свой ритуал какая-то сатанинская секта. В таком случае, убийства на этом не закончатся, а значит, исполнители ритуала обречены. Можно безнаказанно совершить одно преступление. Ну, от силы два. Но на второй или на третий раз что-то обязательно их выдаст: случайность, ошибка, подслушанный кем-то разговор, оставленный бумажник, — словом, все что угодно. Часто правосудие вершит время, а не талант следователя.

Уолдман отступил еще на шаг. Одна из половиц была не закреплена. Откуда здесь дощатый пол? Он с силой наступил на конец доски — другой конец поднялся, словно покрытый коричневыми пятнами квадратный язык. Сдвинув доску руками, инспектор обнаружил маленькие целлофановые пакетики с темным содержимым. Так вот в чем причина дощатого настила на полу. Уолдман понюхал содержимое пакетиков: гашиш. Оторвав еще одну доску, он обнаружил целый склад. Да это настоящий притон! Он насчитал товару на три с половиной тысячи долларов. Инспектор взялся за следующую доску, но там, где ожидал найти новые пакеты с наркотиком, увидел портативный магнитофон с мигающим желтым огоньком. Лента кончилась, и катушка без конца вращалась, задевая хвостиком ленты за протяжное устройство. Некоторое время он наблюдал, как крутится пленка, а потом заметил черный провод, уходящий вниз через дырку, просверленную в полу. Магнитофон стоял на записи.

Инспектор нажал «стоп» и поставил перемотку. Катушки быстро завертелись. Магнитофон принадлежал торговцу наркотиками — они часто так делают. Такая запись дает им шанс на защиту. Кроме того, так можно заработать немного дополнительных деньжат — на шантаже. Ее можно использовать как угодно.

Пленка перекрутилась. Уолдман снова нажал на «стоп», потом включил воспроизведение.

— Привет, привет! Как я рад, что вы все здесь! — Голос был высоким и сладким — такой часто бывает у «голубых». — Вам, наверно, страшно интересно, что я вам приготовил.

— Деньжата. — Этот голос был грубее, глубже. — Капусту. Презренную зелень.

— Конечно, дорогие мои. Разве я могу лишить вас средств к существованию?

— Для дельца вы слишком откровенны. Слишком! — Это говорила девчонка.

— Тише, тише, драгоценные мои! Я художник. И мне много чего приходится делать для того, чтобы выжить. Кроме того, и стены имеют уши.

— А не вы ли сами их приделали?

— Тише, не надо ссориться при госте.

— Это ему что-то нужно от нас?

— Да. Его зовут мистер Ригал. Он дал мне денег на всех. Много денег.

Хорошеньких, чудненьких денежек!

— Ну, нам-то хрен чего от них достанется.

— Наоборот — огромное количество. Он хочет, чтобы вы кое-что сделали в его присутствии. Нет, Марла, раздеваться не надо, ему нужно вовсе не это. Мистер Ригал хочет, чтобы вы как художники поделились с ним своими творческими способностями.

— А что он делает с трубкой?

— Я сказал ему, что гашиш помогает развитию творческих способностей.

— Но он уже принял целую унцию. Сейчас совсем очумеет!

И тут раздался голос — ровный и монотонный, от которого у Уолдмана мороз прошел по коже. Стоя на корточках возле магнитофона, инспектор почувствовал, как у него сводит ногу. Где он мог слышать этот голос?

— Я не отравлюсь, если я правильно понял ваши слова. Более того, я полностью контролирую свои чувства и рефлексы. Возможно, именно это сдерживает мои творческие возможности. Поэтому я курю больше, чем обычно, точнее, больше того, что считается обычным в вашей среде.

— Красиво излагает, зараза!

— Вы употребили уничижительный термин, и я нахожу, что потворство подобному обращению может привести в дальнейшем к покушению на целостность субъекта. Так что кончай с этим, ниггер!

— Ну-ну, милашки! Давайте по-хорошему. Пусть каждый из вас покажет мистеру Ригалу, что умеет. А он посмотрит, как происходит процесс творчества.

Воцарилось молчание, было слышно только шарканье ног. Уолдман различал какое-то невнятное бормотание. Кто-то попросил «красную», и инспектор решил, что речь идет о краске. Потом женский голос, ужасно фальшивя, запел. В песне говорилось об угнетении и о том, что свобода — это лишь еще одна форма угнетения и что исполнительница хочет немедленно трахнуться с тем, кому она поет, по это никак не затронет ее чувств. «Только тело, малыш» — так, кажется, называлась песня.

Затем снова послышался монотонный голос:

— Я заметил, что художник во время работы остается абсолютно спокойным, а певец, напротив, сильно возбуждается. Гомик, как ты можешь это объяснить?

— Мне не нравится ваше обращение, но все идет так хорошо, что я не стану обращать внимание на подобные пустяки. У меня есть объяснения на этот счет. Творчество идет от сердца. Виды творчества могут различаться, но в любом случае сердце, наше нежное сердце всегда является центром любого творческого процесса.

— Неверно. — Снова этот ровный, приглушенный голос. — Все творческие импульсы испускает мозг. Сам организм — печень, почки, кишечник или сердце — не играет никакой роли в творческом процессе. Так что не лги мне, педик несчастный!

— Гм. Я вижу, вы настроены на оскорбительный тон. Просто так говорится — сердце. На самом деле сердце как орган тут совершенно ни при чем.

Имеется в виду сердце как символ души. А с физиологической точки зрения, творчество, конечно же, идет от мозга.

— Какой именно его части?

— Понятия не имею.

— Продолжайте.

Уолдман услышал топот ног и решил, что это танец. Затем раздались аплодисменты.

— Скульптура — вот наивысшее воплощение искусства.

— Больше похоже на детородный орган. — Тот же ровный, сухой голос.

— Это тоже произведение искусства. Вы бы поняли это, если бы вам довелось поближе с ним познакомиться. — Хихиканье. Говорил гомосексуалист.

Дальше шли едва различимые просьбы передать папироску, очевидно, с гашишем.

— Ну, вот вы и получили, чего хотели. — Это сказал гомик.

— Что именно я получил? — Монотонный голос.

— Различные виды творчества. Пение. Танец. Рисунок. Скульптуру. Может, хотите сами попробовать, мистер Ригал? Что бы вы хотели изобразить? Только вам следует помнить, что творчество предполагает самобытность. Самобытность и есть основная черта настоящего творчества. Ну, давайте, мистер Ригал. Сотворите что-то свое!

— Но не скульптуру, не танец, не рисунок и не песню?

— О, это было бы восхитительно! — Голубой.

— Я не знаю, что сделать. — Бесстрастный голос.

— Давайте, я вам помогу. Часто творчество начинается с подражания уже созданному, только в несколько измененном виде. Вы творите путем подражания, только иными средствами. Например, преобразовываете рисунок в скульптуру. Или наоборот. Посмотрите вокруг, найдите что-нибудь интересное и воплотите это иными средствами выражения.

Неожиданно раздались крики, звуки разрываемой плоти, треск ломаемых костей и суставов, словно взрывались воздушные шарики, залетевшие слишком высоко в небо. Затем послышались дикие, отчаянные вопли певицы.

— Нет, нет! — Это было завывание, мольба, оставшаяся без ответа. Крак!

Жах! — и крики смолкли. От стены с хрустом отделился кусок штукатурки и упал на пол. Послышался всплеск. Должно быть, он попал в лужу крови. Еще кусок штукатурки, за ним — всплеск.

— Прекрасно.

Говорил все тот же ровный голос. На этот раз он эхом прокатился по комнате, потом захлопнулась входная дверь.

Инспектор Уолдман перемотал пленку до того места, где начались крики, и снова включил магнитофон, на этот раз засекая время. Полторы минуты.