Загадка Прометея - Мештерхази Лайош. Страница 66

Но вот и самое решающее доказательство: слава, как известно, дело счастья, удачи, но все же среди неисчислимых вариантов удачи мы видим несколько постоянных факторов: долголетие, талант, а также — и в нашем случае это особенно существенно — честолюбивая жена и наследники.

Отправная точка нашего исследования — парадоксальный факт: исчезновение Прометея из памяти народной, из преданий, не так ли? Он исчез, будучи богом, добрым богом, единственным по-настоящему добрым богом — величайшим благодетелем человечества.

Но мыслимо ли это, родись у какой-нибудь из честолюбивых микенских дам — неважно, какой именно, — от Прометея сын?! Да разве потерпела бы вдова, разве потерпел бы ею взращенный отпрыск, чтобы Прометея просто-напросто забыли?! Разве не «выбила» бы она храм для него, улицу какую-нибудь или площадь, даже город для увековечения Прометеева имени?! Не добилась бы установления ежегодного празднества, вечеров, посвященных Прометею, состязаний его имени?! И утверждаю: если бы хоть одной из микенских дам удалось с успехом завершить свое предприятие, имя Прометея сияло бы ярко, пусть бы и Зевс уже сошел в Аид, пусть вымер бы весь Олимп!

Прометей не был импотентом. Это несомненно, иначе мы это знали бы . Даже ЮНЕСКО уделяет импотенции большое внимание, древний же мир — тем паче. Мы знали бы это хотя бы в форме иносказания: «За время пребывания в неволе Прометей ослеп».

Поэтому чего не было, того не было. Но и слишком инициативным — как говорится, завзятым сластолюбцем — Прометей не был тоже. Ведь и эту породу предание заботливо хранит в памяти. Деяния, ими совершенные и не совершенные, остаются вечно юной темой литературы, которая без конца их перерабатывает, дабы, развлекаясь, люди совершенствовались, дабы утонченней становилась их нравственность, обогащалась душа. Прометей не был завзятым сластолюбцем, поскольку мы ничего об этом не знаем. Прометей был всего-навсего таков, каково большинство из нас, стареющих мужчин. Он покорял женщину, когда не мог отвертеться, и вступал с нею в связь, если не находил сгоряча подходящего алиби. Но наследника у него не было. По крайней мере от честолюбивой и знатной микенской дамы.

А теперь я вернусь к сути наших размышлений: даже представить себе невозможно, не правда ли, чтобы микенские дамы, увидя цепь Прометея, тотчас не загорелись: «Ах, какой apart [43] браслет мог бы получиться из единственного звенышка этой цепи!» Когда же Прометей смастерил шлем Гераклу, а потом еще и арфу, тут, мне кажется, даже мужья не стали препятствовать женам от раздумий перейти к действиям. Да, тут уж микенские красавицы поднялись, вероятно, все как одна.

Примем еще во внимание, что хотя в те времена к супружеской верности относились не более легкомысленно, чем теперь, но зато неверность, если она и становилась всем известна, не считалась таким преступлением, как сейчас. Будь у меня склонность к неточным формулировкам, я сказал бы: верность и неверность они понимали иначе, чем мы. Но, желая быть точным, скажу: они понимали верность и неверность так же, как мы, просто тогдашние обычаи позволяли им не отрицать это так пылко, как отрицаем мы. Пенелопа — вечный образец женской верности, не так ли? А между тем общеизвестно, что Пенелопа во время двадцатилетнего отсутствия Одиссея весьма бурно развлекалась с целой армией женихов. И только на одно не давала согласия: объявить Одиссея мертвым. Между тем их брак не был браком по любви. С ее стороны он был вынужденным, со стороны же Одиссея это был брак по расчету. Причем Одиссею выпал двойной выигрыш: во-первых, он получал в жены фанатическую поклонницу Зевса, а это значило, что она признает единобрачие и безусловное подчинение мужу, а во-вторых, сам без роду-племени, он сразу обзаводился хорошим родством. Но мало того — на другой же день после свадьбы Одиссей, попирая обычай, насильно увез Пенелопу в Итаку. И, как указывают некоторые источники, проделал это весьма грубо.

В свете вышесказанного ясно, как следует понимать верность Пенелопы. А именно: она не желала вновь выйти замуж и тем лишить Одиссея трона, дав ему в лице нового мужа наследователя и врага. Иначе говоря, она сделала самое большое, что может сделать для мужа жена: она была с ним солидарна. А так как, по законам природы, нуждалась в мужчине, то и держала их вокруг себя в избытке, постоянно меняя. Не то что действительно неверная Клитемнестра, слюбившаяся с Эгистом и измыслившая детронизацию и убиение своего супруга.

Ахейская моногамия имела в виду брак, а не половую жизнь. И для мужчины не было позором, если жена ему изменяла. Ясно, что Менелай бы не сражался битых десять лет за Елену — да, да, помимо всего прочего, и за Елену, желая вернуть ее! — и ахейцы не признали бы одним из полководцев своих рогоносца Менелая, если бы рассуждали об этих вещах так, как рассуждают ныне некоторые мужчины. Что же до милостей, коими удостаивает супругу какой-нибудь бог, то этому, по моим наблюдениям, иной раз радуются и нынешние мужчины. Брак означал установление правовых и экономических связей, брак означал семью, дом, где воспитываются дети и обретают покой заслуженные старцы. Иными словами, брак был яслями и детским садом, а также институтом пенсионного обеспечения, но и только.

Итак, подведем итог: ни чувство стыда, ни муж, ни страх публичного осуждения не удерживали микенских женщин от попытки сближения с Прометеем. Ради наследника или браслета — не имеет значения. (Хотя бы даже просто так — мы и такого варианта не можем исключить вполне.)

Вариант «просто так» я взял в скобки. Однако мне очень не хотелось бы, да и вообще было бы чрезвычайно несправедливо, если бы на этом основании кто-то обнаружил во мне некий раблезианский антифеминизм. Поверьте, ничто мне так не чуждо! Взял же я этот вариант в скобки, потому что, откровенно говоря, считаю практически немыслимым, чтобы к Прометею могли проникнуть и такие женщины, которым он даже обрадовался бы, которые не .собирались ни тягаться с Ледой, ни хвастаться металлическими браслетами, ни сеять вокруг себя зависть своими похождениями, а просто любили Прометея или, что для иных женщин одно и то же, жалели его за ужасные, уму непостижимые адские муки, за совершенную против него, им выстраданную несправедливость, — женщины, которые, быть может, даже понимали, что за все, решительно за все должны благодарить его, Прометея. Конечно же, не могло не быть в Микенах таких женщин, которые за скромностью Прометея угадали бы подлинное величие, в тихом нраве и доброте увидели божественную его сущность, во всем поведении — истинную человечность.

Но подумаем вместе, могла бы такая женщина приблизиться к Прометею при тех, остальных?

И можно ли себе представить, чтобы Прометей оттолкнул всех, кто рвался к нему, и отправился на поиски затаившейся где-то скромной фиалки?

Боюсь, что нет.

У Прометея хватало других забот, да и не так уж был он молод; самое же главное — боюсь я, что если бы он и встретил такую, лишь ради него расцветшую, лишь за него самого его любящую фиалку, то и не поверил бы уже, что фиалки бывают.

Исходя из самой природы Прометея, мы можем с достаточной достоверностью установить, как принимал он любовные атаки женщин. Он был добрый бог, поэтому не мог ни притворяться, ни лгать. Он был очень старый и очень мудрый добрый бог. То есть он знал: в любви могут лгать губы, но — как принято говорить — не сердце. Хотя можно сформулировать это и так: он был уже достаточно стар и мудр, поэтому сердце его уже не умело лгать. Словом, я, конечно, не думаю, чтобы он попросту отвергал микенских дам, к тому же среди них попадались, надо думать, такие — и такие складывались ситуации, — что самому богу выстоять не под силу! Но одно несомненно, и мы уже упоминали об этом: последствий — демографических последствий — эти приключения не имели.

Однако столь же несомненно и то, что, видя, как безумствуют микенские дамы из-за его цепи, он легко дарил им по звену от нее независимо от того, было между ними что либо или не было. Дарил, пока не раздарил все. Или почти все.