Хрустальный горизонт - Месснер Райнхольд. Страница 31

Сидеть в лагере надоело, я счастлив, что могу что-то делать. Муссон меня больше не волнует. Правда, я снова вижу на небе его посланцев, но теперь уже все равно пойду до верха. Ботинки погружаются только на несколько сантиметров, и я надеюсь, что на стене снег схвачен морозом. Сегодняшний день, 22 июля, покажет, как быть дальше. У подножия стены высота 6600 метров. Я иду вверх без остановок, хотя и не очень быстро. После первой трещины начинаю проваливаться в снег чуть ли не по пояс. Господи, этого мне еще не хватало. Но теперь я не поверну назад. Медленно, очень медленно, метр за метром пробираюсь вверх, думая все время только о том, чтобы не спустить лавину. Мокрый снег проникает через гетры, попадает внутрь пластиковых ботинок, которые вскоре начинают издавать чавкающие звуки. Несмотря на все предосторожности, снег то и дело сползает из-под ног. Я застреваю, не дойдя 200 метров до высшей точки седловины. С трудом освобождаюсь из тисков этого прямо-таки злонамеренного снега. Идти на вершину – дело абсолютно безнадежное.

А зачем, собственно, сегодня любой ценой лезть на седловину? Однако же всякий раз, когда мне удается немного продвинуться вперед, отдохнуть и отдышаться, я снова полон сил. Я буду там сегодня!

Впереди огромная трещина, рассекающая поперек весь ледник. В большой мульде перед трещиной я круто беру влево – надеюсь найти место, где можно перейти трещину. Подхожу. Нет, здесь не перейти. Злой, грузно топаю взад-вперед вдоль трещины, нахожу, наконец, снежный мост значительно правее того места, куда я сначала направился. Не знаю, насколько этот мост прочен. Придется, видимо, сделать побольше шаг, чтоб ступить не на мост, а на противоположный край трещины. Пытаюсь упереться в него ледорубом – готово! К моему разочарованию, и выше трещины снег рыхлый и тяжелый. Склон очень крутой. Но теперь я уже не отступлю. Надо же, наконец, залезть на эту перемычку.

Дохожу до рампы, косо уходящей направо к седлу. Пока я стою, изучая эту косую широкую полку, я замечаю, до чего же я устал. Шаг за шагом иду по рампе вверх. Ей нет конца. По опыту всех моих экспедиций мне знакомо обманчивое чувство, когда считаешь, что ты уже у цели, а оказывается, что впереди еще очередной взлет. Поэтому я не смотрю вверх, а просто работаю и работаю, не испытывая никаких чувств. И вот он, конец пути.

Осматриваюсь и вижу, что нахожусь даже немного выше самой точки седловины: слева от меня гребень круто обрывается в сторону северной стены. Я ослеплен ярким светом. Смотрю на северную стену, и она на глазах у меня становится все больше и больше. Меня поражает не ее крутизна, а необозримость ее белых полей.

Сажусь на корточки и некоторое время смотрю на запад, где узнаю много знакомых вершин: Чо Ойю, Пумори, Гиачунг Канг. Потом смотрю вниз, в сторону Западного цирка ледника Кхумбу. Там все тихо, никаких признаков экспедиций. Синее небо распростерлось над горами, как бескрайняя крыша палатки. И снова далекая перспектива пробуждает во мне воспоминания детства...

Первые десять лет своей жизни я прожил на дне узкого ущелья, видя вокруг себя лишь крутые склоны – обрывистые известняковые скалы, обнаженные или покрытые лесами. Естественно, что для такого ребенка переломным моментом в жизни должен быть день, когда он увидел над собой широкое небо. Со мной это произошло гораздо раньше, чем я попал на равнину. Впервые передо мной открылся горизонт, когда я лазил по горам. Огромное впечатление произвело само лазание – насколько помню, скальные стены поразили меня тем, что оказались гораздо больше, чем представлялись из родной деревни. Но самым главным было впечатление от необъятности далей, открывшихся передо мной с вершины. Это было фантастическое зрелище. Тогда я впервые ощутил, что за самыми далекими горами есть еще горы, а за ними – еще и еще. Мир имеет свойство раздвигаться. Меня трогает, что и эта экспедиция стала путешествием в детство – я это понял сейчас.

Я целиком поглощен воспоминаниями. Все, что я услышал, прочитал и увидел, принадлежит моей душе, и в то же время моим рукам, моим глазам и этому горизонту из стекла, который обогатил мою жизнь больше, чем все остальное. Мне показал его отец, а мать позволила мне выйти в этот большой мир. Именно в этой поездке я осознал, что иду к горизонту.

А вершина? Теперь это невозможно. Выше Северного седла потребуются по меньшей мере две ночевки. Погода слишком неустойчива, лавинная опасность слишком велика. Конечно, самая трудная часть горы уже пройдена, я нахожусь выше 7000 метров. Я много часов пробивался, топтал снег, чтобы обезопасить себе путь. Некоторое время сижу на солнце, наслаждаясь видами и моей собственной усталостью. Оставляю спальный мешок, палатку. Потом, соскальзывая, падая, спускаюсь вниз. Нена встречает меня в палатке горячим супом. Мы не хотим здесь оставаться. Нам здесь больше не нравится. Почти все камни покрыты снегом. Питьевую воду приходится топить из снега. Очевидно, скоро и сверху опять пойдет снег. Я целый день месил тот же снег на стене Северного седла. Хватит! Нена, несмотря на лишения, в хорошей форме. Некоторое время она смогла бы еще продержаться здесь. Но кто знает, в какой из следующих моментов откажут физические или душевные силы? На этой высоте все возможно. Мы ведь здесь больше недели.

Спускаемся. Начинается снегопад. По продуваемому ветром леднику мимо промежуточного лагеря дальше вниз, к базовому лагерю.

Приходим уже вечером. Чен и Цао готовят нам ужин.

Трещины и сераки у подножия стены Чанг Ла

Наша команда в базовом лагере

Итак, придется переждать. Но теперь, когда я побывал на Северной седловине, я уже яснее представляю обстановку на Эвересте в муссонное время.

Под северной стеной

«Неутомимость этого человека невозможно описать словами. Он часто напоминает мне „Простого человека“ Элтона Джона: „У меня есть все, что нужно человеку, но мне этого недостаточно“. Он для меня вопрос, на который нет ответа, задача, которая ждет решения. Откуда берется эта сила, это упорство, заставляющее его преодолевать все новые трудности? Феномен Райнхольда Месснера состоит также в том, что он все время взвинчен, хотя его нервы в полном порядке. Можно только удивляться силе, которой он обладает, но он иногда способен парализовать волю тех, кто находится рядом с ним. Он считает, что я должна все делать наравне с ним, и мне это часто удается. Он заставляет меня быть сильной личностью, и я охотно была бы таковой, если бы это было возможно. К счастью, я хороший ходок, но здесь, на большой высоте и в тяжелых условиях, все движения затруднены. „Ты такая медлительная“, – говорит он, хотя я всего лишь не такая быстрая, как он. Он производит впечатление все время спешащего человека. Он хочет успеть везде. Когда мы, пройдя много километров, добираемся, наконец, до какой-нибудь захватывающей дух вершины, оказывается, что мы должны спешить спуститься с нее. Это не та спешка, которая приводит к критическим ситуациям. Спешка Райнхольда – это его побуждающий импульс, и горы здесь ни при чем. Этот импульс – его сущность. Он делает его тем, что он есть. Он гонит его в одиночку на высоту 8000 метров, потом обратно, в Лхасу, в Шигацзе. Он определяет его жизнь. Он возносит его к облакам и уничтожает одновременно.

Из отрывочных сведений о его жизни и из опыта наших отношений у меня создалось впечатление, что Райнхольд объединяет в себе две совершенно противоположные личности. Может быть, это и есть раздвоение?

Он легок на подъем и проворен, как никто другой, и в то же время склонен к бездельничанью. Он делает множество дел одновременно и перерабатывает большое количество информации. Он кричит и ругается, думает и понимает. Иногда он полон величайшей нежности ко мне, а иногда его охватывает дикая ярость. Он объединяет в себе так много характеров, что от этого можно сойти с ума.