Вокзал потерянных снов - Мьевиль Чайна. Страница 74

Но я на чужой земле, значит, у меня нет выбора.

Я вынужден смириться. Я заблудился в здешних юридических дебрях, я ничего не смыслю в статьях и параграфах, в границах, что отделяют это от того, твое от моего. Сначала я хотел подстроиться под них, я стремился обладать собой, быть хозяином самого себя, единственным и полноправным частным собственником. Каким же тяжким было внезапное открытие, что я – жертва колоссального мошенничества.

Меня обманули! Когда наступает кризис, я могу принадлежать себе не более, чем принадлежал на родине, в вечное лето Цимека, где и когда «мой песок» или «твоя вода» – понятия абсурдные, а тех, кто их озвучивает, убивают. Мое чудесное уединение было утрачено. Теперь мне нужен Гримнебулин, Гримнебулину нужен его друг, другу нужна помощь от нас. Дальше – простая математика: исключаешь общие члены и понимаешь, что тебе тоже нужна помощь. Чтобы спастись, я должен помочь остальным.

Я спотыкаюсь. Я не должен упасть.

Когда-то я был обитателем неба, и оно меня помнит. Если забраться на верхотуру и высунуться из окна, ветер будет щекотать порывами и потоками из моего прошлого. И я почую проносящихся мимо хищников, почую их добычу в завихрениях атмосферы.

Я подобен ныряльщику, потерявшему акваланг.

Можно смотреть через стеклянное дно лодки и видеть морских тварей, живущих у поверхности и в темной пучине; можно следить за их движениями и даже как будто ощущать давление подводных течений, – но все это далеко, все искажено, полускрыто, полуразличимо.

Я знаю: с небом что-то не так. Я вижу в нем косяки потревоженных птиц, они вдруг словно натыкаются на невидимое препятствие и в панике бросаются прочь. Я вижу охваченных страхом вирмов – они без конца оглядываются в полете.

В небе по-прежнему лето, небо отяжелело от жара, а еще от этих пришельцев, непрошеных гостей, которых не видать. Небо заряжено угрозой. У меня распаляется любопытство. Пробуждаются охотничьи инстинкты.

Но я прикован к земле.

Часть IV

Кошмарное поветрие

Глава 27

Что-то разбудило Бенджамина Флекса, и это что-то было неприятным и неотвязным.

Его тошнило, кружилась голова, сжимался в судорогах желудок.

Бенджамин был привязан к креслу в маленькой стерильно-белой комнате. В одной стене – окно с инистым стеклом, ничего за ним не видать, хотя свет пропускает, – поди догадайся, что там снаружи. Над Бенджамином стоял человек в белом халате, тыкал в него длинной железкой. От железки тянулись провода к гудящему механизму.

Бенджамин посмотрел в лицо человеку в белом халате и увидел себя. Незнакомец носил маску – абсолютно гладкое выпуклое зеркало, в нем отражалось лицо Флекса. Синяки и ссадины, хоть и карикатурно увеличенные, напугали до полусмерти.

Дверь была приотворена, в проеме стоял другой человек. Он придерживал дверь и смотрел в противоположную от Бенджамина сторону, обращаясь к тому или тем, кто стоял в коридоре или смежной комнате.

– ...Рад, что тебе понравилось, – услышал Бенджамин. – ...Вечером будем развлекаться с Кассандрой, и как знать... Нет, эти глаза меня просто убивают...

Человек хохотнул – видимо, в ответ на нечто приятное – и помахал рукой собеседнику, затем повернулся и вошел в комнатку.

Он направился к стулу, и Бенджамин узнал его. Узнал, потому что бывал на митингах и слышал речи. И видел большие гелиотипы, расклеенные по городу.

Перед ним стоял мэр Рудгуттер.

Трое находившихся в комнате застыли, глядя друг на друга.

– Господин Флекс, – непринужденно проговорил Рудгуттер, – нам пора побеседовать.

– Весточка от Пиджина. – Айзек помахал письмом, возвращаясь к столу, который они с Дэвидом поставили в углу на первом ярусе, рядом с койкой Лубламая. За этим столом вчера они провели несколько часов в тщетной попытке выработать план.

Рядом на составленных стульях лежал, пуская слюни и делая под себя, Лубламай. Лин сидела за столом, апатично брала ломтики банана и отправляла в рот. Она приехала накануне, и Айзек сбивчиво, полувнятно рассказал ей о случившемся. И он, и Дэвид были в шоке. Она не сразу обнаружила Ягарека, затаившегося в тени у стенки, а когда увидела, растерялась: то ли с ним поздороваться надо, то ли сделать вид, будто не увидела. Все-таки решилась и сделала приветственный жест, но он не понял.

Когда Айзек собрал скудный ужин, Ягарек робко приблизился к столу; Лин разглядела на нем огромную накидку. Под ней, она знала, прячутся фальшивые крылья.

В тот долгий и трудный вечер Лин поняла: что-то случилось, отчего Айзек наконец признал ее своей. Когда она пришла, Айзек взял ее за руки. Когда согласилась остаться, он не стал для конспирации раскладывать запасную кровать. Но Лин не могла праздновать победу, поскольку это не было окончательным и торжественным признанием в любви, подтверждением того, что она – избранница.

Перемена в его поведении объяснялась просто: Айзеку было не до нее. Его волновали куда более важные вещи. И Дэвиду он уделял куда больше внимания, чем ей.

Какая-то скептическая частица разума даже сейчас не верила в то, что эта перемена необратима. Лин знала: Дэвид старый друг Айзека, такой же сторонник доктрины свободы воли; если обратить его внимание на щекотливость ситуации, он поймет и поступит как должно... Но Лин отогнала подобные мысли: низко и эгоистично думать о себе, когда Лубламай умирает.

Естественно, она не могла переживать за Лубламая так, как переживали его друзья. Но смотреть на это истекающее влагой безумное существо было поистине страшно. Все-таки спасибо господину Попурри, что дал ей возможность провести несколько часов, а то и дней, с любимым. Бедняжка Айзек! Он такой несчастный, он так жестоко корит себя!

Временами Айзек оживлялся, вскакивал на ноги, кричал: «Вот оно!!!» и хлопал в ладоши, но всякий раз беспомощно опускал руки – ну что он мог сделать, что он мог решить? Ни единой ниточки, ни единого намека. Не за что зацепиться, не от чего оттолкнуться.

В ту ночь Лин и Айзек спали наверху вместе. Он обнимал ее, жалко прижимался. Никакого возбуждения. Дэвид отправился домой, пообещав вернуться рано утром. Ягарек от матраса отказался, сложился невообразимо (ноги скрещены, спина сгорблена) в углу – чтобы не сломать крылья, наверное. Лин так и не поняла: то ли он для нее притворяется, то ли и правда уснул в позе, к которой привык с детства.

Утром они уселись за стол. Пили кофе и чай, флегматично ели, думали, что делать. Айзек отошел к почтовому ящику и вернулся с пухлой кипой корреспонденции; все отбросил, кроме письма от Лемюэля. Оно было непроштемпелеванным – должно быть, принесла какая-нибудь шестерка.

– Что пишет? – нетерпеливо спросил Дэвид. Айзек поднял бумагу так, чтобы Дэвид и Лин могли читать через его плечо. За их спинами топтался Ягарек.