Иное - Михайлов Сергей. Страница 8
Что ж, о человеке мы знаем кое-что, а именно: большую часть своего земного существования он находится вне мира своих сновидений — и потому мир тот для него непостижим. Но стоит лишь ему окунуться в царство грёз, как шоры спадают с глаз его, являя взору творение в первозданной его истинности. Непостижимое становится постижимым и постигаемым, сон — явью, явь — сном.
…достоверностью стали сны, неопровержимо
доказанной достоверностью… а явь стала сном. ( 8 )
Вряд ли о Боге мы узнаем когда-нибудь больше: Он Сам для нас непостижим, ибо стоит над миром, вне мира, около мира. Он непостижим для нас так же, как и мы для Него — между нами высится грань непостижимости.
Продолжим аналогию и по другую сторону: не есть ли Бог всего лишь один из многих подобных ему Богов, для коих мир яви суть некий внешний мир, мир высшей объективной реальности, где каждый из Них столь же одинок и неприкаян, как и человек в этом мире? И не является ли Бог в наш мир лишь тогда, когда Он спит и видит нас лишь как свою фантазию? В периоды же бодрствования Он покидает нас, покинув же — тотчас забывает. И не явил ли Бог Самого Себя в одном из Своих сновидений в образе Иисуса Христа?
Быть может, и я когда-нибудь предстану эдаким Христом в мире своих грёз…
Поистине, жизнь наша — галлюцинация, но не дьявола, а Господа Бога. Галлюцинация ли, сон — есть ли здесь грань?
…где границы? Сладкий сон, горький ли сон, —
о, жизнь, быстрым видением проносящаяся! ( 9 )
Мысль о том, что все люди, даже самые ничтожные, жалкие и никчемные — Боги каждый в своем мире, явилась мне подобно удару грома среди ясного неба. Какой теперь смехотворной казалась мне идея Фрейда о сексуальной природе сна! Человек — Бог, но никак не сексуальный маньяк. Бог — это звучит гордо!
И снова я оказался на распутье. Что предпочесть? Остаться ли одним из миллионов таких же как я заброшенных и одиноких тварей, именуемых людьми, или же стать Богом? Не обрести себя в Боге, как учит догматическое христианство, и не обрести Бога в себе, как учат мистики и пантеисты, а именно стать Богом, боговоплотиться.
Я избрал последнее — и, видит Бог (который же из Богов?), не ошибся в выборе.
СОН
Солнце уже зашло, когда бочка с монархом была доставлена в столицу. Толстуны попрятались по своим норам, не смея показаться на глаза Повелителю и его Тени. Дворец Каземата был пуст. Приспешники прежнего монарха бежали, прихватив с собой и самого монарха. Но Голану сейчас было не до них.
— Вислоухий, веди меня в Камеру Жизни, — приказал он бывшему другу, и тот уловил в голосе Повелителя дрожь и нетерпение.
— Сию минуту, Голан, — засуетился Вислоухий, выволакивал монарха из тесной вонючей бочки. — Мне бы сперва по малой нужде…
Голан позеленел от ярости.
— Запомни, Тень, — зашипел он, приблизив единственный глаз к лицу слуги, — здесь, в этом мире, может быть только моя нужда. Моя! Усвоил, смерд?! И сейчас я нуждаюсь в том, чтобы ты сопроводил меня в Камеру Жизни. Повтори!
— Я должен отвести тебя в Камеру Жизни, мой Повелитель, — послушно проблеял Вислоухий, трясясь всем телом.
— То-то, — заключил Голан. — Веди же!
Они углубились внутрь пустынного Дворца, шли по многочисленным переходам, пересекали роскошные залы, карабкались по бесчисленным лестницам, спускались в подвалы, пока наконец не оказались перед массивной металлической дверью, напоминающей вход в бомбоубежище. Дверь никто не охранял: стража разбежалась, словно тараканы.
— Кажется, это здесь, — неуверенно пробормотал Вислоухий, почёсываясь.
— Открывай! — приказал Голан, едва скрывая нетерпение.
Вислоухий навалился на засов, дверь скрипнула и тяжело подалась в сторону. В лица им пахнуло застоявшимся запахом плесени, погреба и аммиака.
Голан шагнул первым.
— Вот она, сокровищница Дворца Каземата! — восхищённо прошептал он.
Тусклый свет факелов освещал длинное узкое помещение, по сторонам которого тянулись многочисленные стеллажи, до отказа заставленные стеклянными бутылями и металлическими канистрами. Голан схватил одну бутыль, но не удержал, бутыль выскользнула из его пальцев, упала и разбилась. Едкая, дымящаяся жидкость растеклась по бетонному полу.
Голан вдохнул полной грудью и блаженно зажмурился.
— Аммиак, — самозабвенно прошептал он.
Он схватил вторую бутыль, на этот раз более аккуратно и осторожно, бережно вынул пробку, понюхал, крякнул от удовольствия и приник к горлышку. Живительная влага быстро вливалась в его пустое нутро. Опорожнив бутыль, Голан откинул в сторону пустую посудину и взял с полки ещё одну. И лишь после третьей, раздувшись до неимоверной величины и заполнив до отказа своё тело нашатырным спиртом, оглянулся к Вислоухому. Тот стоял в углу и тихо, с оглядкой, оправлялся.
— Ты что?! — взревел Голан и вдруг расхохотался.
— Не могу больше, Голан, — обречённо пробубнил Вислоухий, вибрируя всем телом, но, услышав хохот Повелителя, робко улыбнулся в ответ.
Выпитое зелье ввергло монарха в благодушное расположение духа.
— Ха-ха-ха! — гремел он, катаясь по бетонному полу в приступе истерического веселья и разбрызгивая пролитый нашатырь. — Ты всё тот же, Вислоухий. Готов гадить даже в святая святых моего Дворца! Ох, держите меня, я сейчас лопну от смеха…
Сначала тихо, застенчиво, только слегка похихикивая, потом всё более и более расходясь, Вислоухий принялся вторить своему Господину, и вот уже оба — Повелитель и его Тень — в две глотки вопили, брыкались, носились, кувыркались, орали разухабистые песни своего преступного прошлого…
— Пей, Вислоухий! — благим матом визжал Голан, вливая в жадную утробу слуги одну бутыль за другой. — Я угощаю! Сегодня мой день!
Они быстро опьянели и вскоре затихли меж стеллажей с изрядно поредевшими запасами аммиака, в луже из спирта, пополам смешанного с мочой, потрясая низкие своды Камеры Жизни хриплым храпом.
Первым очнулся монарх. Его колотил озноб, от одежды несло какой-то вонючей гадостью. Факел чадил, наполняя помещение мутным чёрным дымом. Он был зол и угрюм, нутро настоятельно требовало новой порции зелья. Высосав из десятилитровой стальной канистры добрую половину (стеклянную бутыль он не решился взять в дрожащие руки), Голан с остервенением пихнул ногой бесчувственное тело Вислоухого. Тот застонал и, не просыпаясь, осыпал Голана мерзкой бранью.
— Вставай, ублюдок, — прохрипел монарх и двинул слугу вторично по его толстому заду. — От тебя несёт, словно от кучи дерьма!
Вислоухий сел. Его нещадно мутило, большая, словно качан капусты, голова билась в приступе похмельного синдрома.
— Где это я? — Его единственный глаз таращился по сторонам, скудный умишко пытался восстановить цепь предыдущих событий.
— В сортире у Господа Бога, — зло огрызнулся Голан. — Поднимайся же, смерд, не заставляй ждать своего монарха!
— М-м-м… — промычал Вислоухий, икнул и схватился за голову. Обрывки воспоминаний постепенно внесли некоторую ясность в его атрофированный мозг. Он встал, пошатнулся и снова упал. Странный чмокающий звук донесся до Голана.
— Ты что, спятил?
Распластавшись, Вислоухий лакал ещё не успевшую испариться жидкость прямо с пола.
— Свинья, — с омерзением скривился Голан и двинул слугу в третий раз.
Вислоухий поднялся и, шатаясь, пошлёпал к выходу.
— Плохо мне, Голан, ох, плохо, — проблеял он. — Сейчас меня…
Он вдруг скрючился и весь подался вперед. Его обильно вырвало.
— Обожрался, сволочь, — уже без злости, даже с какой-то отеческой лаской, произнёс Голан. — На, выпей!
Он протянул слуге початую канистру, из которой только что пил сам. Вислоухий сильно передёрнулся и жадно приник к горлышку.
— Всё, кажется отпустило, — переведя дыхание, пробормотал он.