Весна в Карфагене - Михальский Вацлав Вацлавович. Страница 59

Я и забыла! Ни единому человеку, что вы, как можно?!

"Ну и брехушка! – улыбнулась Машенька. – Ты ведь не далее как позавчера подробненько докладывала мне про ваше с Николь родство… Выходит, это правда…"

– Что вы, мадам Николь, сделаем это святое дело, и я опять все забуду – из меня клещами не вытянешь! Тогда, если вы оказываете мне такую честь, разрешите, я попрошу мадемуазель Мари сделать мне прическу. В последний раз! – Клодин засмеялась. – Хорошо, мадам Николь! Хорошо, моя любимая, моя дорогая сестренка! Я жду!

Клодин положила трубку и вышла в сад. В высокое венецианское окно библиотеки Машеньке было хорошо ее видно.

– Мари! Мадемуазель Мари! – взволнованно и робко позвала она в саду. – Где вы? Где вы? Ау!

Машенькой овладело дурашливое настроение, не обуваясь, она вышла из библиотеки, прокралась в сад, приблизилась со спины вплотную к мадемуазель Клодин и пропищала:

– Кушать подано!

– Ой, ой, да разве так можно? – Мадемуазель Клодин даже присела с перепугу. – Какая вы озорница, мадемуазель Мари! А я вас ищу. Где это вы пропадаете?

– Я – в доме и все слышала, что вы говорили Николь по телефону!

И мне все ясно!

– А что вы такое слышали? – испуганно вытаращив маленькие черные глазки, спросила Клодин. – Что? Что я такого сказала? – добавила она плак-сиво.

– Вы сказали, что будут зуавы на вертеле, и их вынесут телята… Что я мелю?

И обе принялись хохотать, с особенным удовольствием Клодин, которая сообразила, что Машенька не поняла ровным счетом ничего, и ей, Клодин, нечего бояться, она еще пока не проболталась!

– Мадемуазель Мари, а вы не будете так любезны…

– Сделать вам прическу?

– Да. В последний раз… – Клодин потупила глазки.

– А почему это – в последний? Мне приятно делать вам прически. У вас такие роскошные волосы, что это для меня одно удовольствие.

– Спасибо. – Клодин покраснела до слез и вдруг выпалила: – А мы будем делать прически тайно!

– Конечно, – поспешила согласиться Машенька, но тут же переспросила: – А почему мы должны делать их тайно? С какой стати, мадемуазель Клодин? От кого нам прятаться?

– Ну, это… я, значит, в том смысле, что это… – забормотала Клодин. – Мы будем так шутить…

– Странно. Как делали, так и будем делать. Какие шутки, вы что-то недоговариваете, мадемуазель Клодин? Спрашивается, что изменится с сегодняшнего дня?

– Все! – прошептала Клодин, опуская голову. – Где будете вы, и где буду я?

– Ничего не пойму. Скажи просто и ясно – в чем дело?

– Не могу, клянусь!

– Так будем делать прическу?

– Если можно…

– Конечно, можно, пошли в мою спальню.

– Я пойду, только если вы не будете меня расспрашивать, хорошо? – умоляюще пролепетала Клодин.

– Даю слово. Ты меня жутко заинтриговала, но ничего, потерплю до вечера! – засмеялась Машенька. – Интрига всегда бодрит.

Не меньше часа делала Машенька прическу Клодин (прическа получилась отменная – высокая, волосок к волоску, завиток к завитку), а потом вдруг выяснилась незадача.

– А как же я теперь надену парадное платье, оно ведь через голову надевается! – в священном ужасе воскликнула Клодин.

– Ладно идите, надевайте платье, а прическу реставрируем. Я сказала «реставрируем» потому, что ваша голова сейчас – произведение искусства и ее нельзя сделать заново, а можно только реставрировать, как картину Рембрандта или Веласкеса. Вы слышали о таких художниках?

– Не помню, – отвечала Клодин, – но кажется, у нас в Арле жил какой-то с похожей фамилией, он так шикарно лепил из глины и разрисовывал кошечек – прелесть!

В новом платье Клодин так затянула корсет, что еле дышала.

– Мадемуазель Клодин, я думаю, что вам нужно чуточку расслабить корсет, у вас ведь и без того великолепная фигура, – посоветовала Машенька. —

А так ваша талия получается непропорционально тонкой.

– Вы находите? – неуверенно проговорила Клодин, которая после всех похвал, что расточила в ее адрес Машенька, находилась в ее полной власти.

– У вас изумительный бюст! Прекрасные бедра! А какая шея – Бог мой!

– Давайте расслабим, – робко, как девочка, согласилась мадемуазель Клодин – эта мегера, при виде которой у домашней прислуги тряслись и холодели руки. Бюст Клодин действительно был достоин похвалы, бедра крутые, но ноги коротковаты, и от этого фигура со слишком затянутой талией смотрелась, как песочные часы, – как две полусферы, поставленные друг на друга, носик к носику. Машенька ловко и быстро реставрировала прическу Клодин. Парадное платье было изумрудного цвета и очень шло к рыжим волосам Клодин, она посмотрелась в зеркало и осталась довольна.

– Ого, скоро пять пополудни! – взглянув на большие напольные часы, удивилась Машенька. – Целый день проспала и прочитала…

– Боже мой, – хлопнула в ладоши Клодин, – а у меня ничего не готово. Ужин начнется не раньше восьми, Николь и его высокопревосходительство обещали приехать к шести, и Франсуа зван к шести. Давайте перекусим по-простому, а то я с утра ничего не ела за этой беготней.

– Давай, – согласилась Машенька. – А прическа твоя хороша. В крайнем случае пойду в парикмахерши – это тоже кусок хлеба.

– В парикмахерши вам идти не придется, – уверенно сказала Клодин, – пойдемте лучше на кухню, к Александеру, он нам чего-нибудь сообразит.

Машенька и раньше, бывало, наведывалась на кухню к Александеру – в наследство от мамы ей досталась любовь к приготовлению пищи, и она с удовольствием училась у старенького Александера его приемам и хитростям и сама передавала ему некоторые свои навыки и умение. Например, она научила Александера готовить почти настоящий украинский борщ. Вообще Машенька обожала общаться с людьми, умеющими что-то делать, с профессионалами, независимо от рода их занятий, будь то повар, рулевой на яхте, конюх, погонщик каравана, врач, мавр-умелец по золотому и серебряному шитью, стрелок в губернаторском тире, садовник, смотритель маяка в Бизерте и прочая, и прочая. Она глубоко уважала людей «умеющих», всячески выказывала им это свое уважение, и, видя ее искреннюю любознательность, те с удовольствием говорили с ней о своих профессиях и радовались каждому ее знаку внимания. Так что как-то само собой за эти неполных три года в Тунизии слава о юной русской графине разнеслась далеко, и уважение к ней людей самого разного рода и племени было весьма неподдельным. Секрет был прост: она уважала в них главное – их таланты, она ценила их, восхищалась ими, с необыкновенной легкостью перенимала их опыт, не гнушалась никакого труда и была неутомима, потому что училась всему с радостью и отвагой, с тем, что называется по-русски, куражом, а по-арабски похожего слова не было, во всяком случае, так считал доктор Франсуа.

На кухне у Александера можно было обалдеть от запахов, тем более при Машенькином острейшем обонянии.

– Ой, как вкусно все пахнет – голова идет кругом! Какой вы молодец, Александер!

– Я хочу сварить вам кофе по-бедуински и показать торт к вечернему чаю. А обрезками от торта – я сделаю из них ассорти – вы и закусите, можно?

– Давай, – поощрила его Клодин. – Ну где твой знаменитый торт?

Беспрестанно вертя кончиком длинного носа, Александер подвел их к кондитерскому столу, над которым громоздилось нечто: это был как бы корабль, кстати сказать, очень похожий на линкор "Генерал Алексеев", на котором Машенька приплыла в Бизерту. На носу возвышались желтые, будто бы золоченые, маковки русской церкви, на корме было что-то вроде форта Джебель-Кебир, а вокруг корабля – застывшие волны из синего крема безе.

– А почему этот торт в виде корабля и почему русская церковь? А это, кажется, стены Джебель-Кебира? Что все это значит? – спросила Машенька.

– Все в вашу честь, мадемуазель Мари, все в вашу честь! – торжественно отвечал повар, не забывая отрезать длинным ножом маленькие кусочки по всему сооружению, но не портя его, а как бы придавая последний лоск. Отрезанные кусочки Александер ловко укладывал на широкое блюдо.