Тропа длиною в жизнь - Микулов Олег. Страница 3

Ночь. Конец осени или, быть может, уже зима: холодно. Но это там, снаружи, а здесь, в самой глубине жилища, в мешке из шкур уютно и тепло. Тепло исходит от пола: под шкурами рассыпаны горячие угли. И материнский голос напевает тихо-тихо, так, что слышно только ему:

Олла-олла, элла-ла

Я тебя с собой взяла

На небесный на лужок…

Неподалеку о чем-то бубнят две главные матери: старшие жены отца. Наверное, шьют одежду; может, украшения нанизывают. У добродушной Силуты это ловко получается, он любит смотреть, как под ее тонкими пальцами, вооруженными маленьким кремневым резчиком, возникают из бивневой пластины малюсенькие бусины, как постепенно наполняется замшевый мешочек. Она, бывало, встряхнет мешочек, улыбнется притихшему рядом малышу и спросит: «Ну что, Лисенок, как думаешь – тебе на рубашку хватит?» И он, обрадованный ласке, кивает, кивает изо всех сил и тоже улыбается в ответ…

– Эй, ты, вой потише! Из-за тебя я и саму себя не слышу!

Он, почти уснувший, вздрагивает от визгливого голоса. Койра! Главная жена отца. Ненавистная…

Материнское лицо склоняется совсем низко, но пение продолжается. Не пение – почти шепот, обволакивает его, возвращает в сон…

На небесный луг вдвоем

Мы с тобой тогда уйдем…

Свернувшись лисенком, он спит, он уже там, среди звездных следков пробирается к небесной тропе, ведущей в Верхний Мир. Он спит. Он не слышит, не хочет слышать…

(Отцовский голос, вернулся, причитания стервы, голос матери, робкий, оправдывающийся, и…)

Он вскрикивает во сне, – и к нему прижимается мокрое от слез материнское лицо: – Т-ш-ш-ш! Все хорошо, спи, спи…

(Нокак звали того мальчика? Какое было у него детское имя?)

2

– Эй ты, Недоносок! Что ты там крутишься? Иди сюда!

Крепыш. Его всегдашний обидчик, – даром что племянник, хоть и ровесник… Нет, он не прятался от Крепыша у больших очагов. Собравшиеся здесь охотники снова говорили о своих взрослых делах, и так увлеклись, что не заметили малыша, подобравшегося совсем близко, так, что можно было бы всласть послушать… Но теперь, конечно, все пропало. Ничего не поделаешь, надо идти к тем… Он подбирает палку, долженствующую изображать копье, и плетется на край стойбища, где его поджидает ватага мучителей.

Он – олень, тщетно пытающийся спастись от охотников, бегущий с пригорка на пригорок, то сквозь кустарник – и по глазам хлещут ветки, то через редколесье – и копыто рано или поздно спотыкается о корень; или он – кабан, или даже мамонт… Конец один: удары палок-копий сыплются на поверженное тело, в бока врезаются босые пятки пляшущих и орущих победителей. Чувствительнее всех, конечно, удары Крепыша.

Нет, он вовсе не был таким уж злым, этот ужасный Крепыш, он, пожалуй, даже любил свою жертву – по-своему. Кончится охота – вздернет дичь с земли, дружеский тумак отвесит или просто стиснет так, что кости хрустнут, и спросит с ухмылкой: «Ну что, Сын Серой Суки! Понял, каково оленю? А теперь – купаться!»

Однажды (помнится, они собирали улиток… или просто на берегу сидели?) он спросил: – Слушай, Крепыш! А почему это я все время дичь? Тот не обозлился даже, удивился: – Ха! Охотник-то ты никакой, а вот дичь – хоть куда! – и расхохотался во всю глотку. Следом захихикал Лизун (второй племянничек! Хуже первого), а там и все остальные.

…Но это была правда. Действительно, как охотник он вызывал еще большие насмешки: копье его било мимо загнанной дичи, куда-то в землю; он прыгал и орал, но не пинал лежавшую тушу. А вообще-то…

(Неудивительно, что он не может вспомнить свое детское имя. Других тоже вспоминает только по кличкам. Дети Тигрольва, даже взрослые, и друг друга-то предпочитали именовать по прозвищам: считалось, что имя может подслушать злой дух. Или враг – колдун из другого Рода. Подслушает – нанесет его владельцу непоправимый вред, а то и к предкам отправит. Лучше не рисковать, особенно с детьми… Все так, и все же… Сами клички говорили о многом.)

А вообще-то, ему даже нравилось быть «дичью». Порой он и в самом деле почти ощущал себя зверем – оленем, кабаном, – и это было здорово, несмотря на синяки. Но эта их игра закончилась сразу, неожиданно для всех.

…На этот раз он был медведем, и его окружили, и, конечно же, герой Крепыш, Первый Охотник всех Родов, должен был нанести решающий удар. И вот, выкрикнув охотничий клич их Рода, весело и страшно блестя глазами, с копьем наперевес Крепыш идет на него, жалко и неумело рычащего, поднявшего вверх беспомощные руки-лапы. И тут он вспомнил, как настоящий медведь всего несколько дней назад подмял под себя настоящего охотника, Хромонога…

…Перед ним были враги, пришедшие, чтобы взять его мясо и шкуру. И самый опасный – этот, с копьем, их вожак. Вот его-то и нужно первым… И тут… Глаза непобедимого героя расширились, губы раскрылись, дрогнула палка-копье… И зверь, торжествующе рыча, уже всерьез рыча, навалился на своего врага, успев заметить краем глаза, что остальные охотники без оглядки улепетывают вниз по склону.

…Все кончилось, и Крепыш, задом отползая от него, бормотал, уже не в испуге – в смертельном ужасе: «Ты че, Волчонок, слышь, ну ты че?..» А он, и сам не понимая, что произошло, бормотал в ответ: «Ну как с Хромоногом было? Бурого тогда остальные завалили. Ну я и думал…»

Крепыш немного посидел, приходя в себя, потом, не глядя на него, поднялся на ноги, отряхнулся, потрогал свежую ссадину и пронзительно свистнул в четыре пальца. Ватага появилась почти сразу; видимо, далеко не отбегали. Подбоченившись, вожак внимательно оглядел потупившихся, смущенно шмыгающих носами соплюшек — всех вместе и каждого в отдельности – и презрительно сплюнул:

– Ну что, охотнички? Помет гадючий! Хорошо, с Хромоногом были не вы, дохляки!

Ватага сопела, переминалась с ноги на ногу, молчала. Наконец не выдержал Лизун: – Слушай, Крепыш! А давай снова… Но в ответ последовала хорошая затрещина. Больше они к этой игре не возвращались. Никогда. И к нему отношение переменилось: не только перестали мешать заниматься своими делами, но и сами явно старались держаться в стороне. Похоже, насторожились и взрослые; им рассказали, и, казалось, рассказали больше того, что было на самом деле.

(Впрочем, со взрослыми у него возникли свои сложности. Тогда же? Раньше? Позже? Не вспомнить…)

3

Они жили вместе: отец, три его жены и он, самый младший. Была еще его сестренка, дочь Силуты, но она не в счет; он и не помнит-то ее: совсем кроха, да и не принято было у детей Тигрольва мальчишкам с девчонками возжаться. Понимали, впитывали сызмальства: девчонки в семье – лишние. Чем меньше их родится, тем лучше. А мальчишки почему-то рождались реже…

Отец. Он казался тогда стариком – могучим, грозным, но стариком. На самом-то деле, конечно, отец был зрелый мужчина, намного моложе, чем он сейчас… Один из лучших охотников Рода Тигрольва, он всегда казался чем-то озабоченным, сердитым на кого-то и внушал невольный страх даже тогда, когда подходил приласкать своего младшего сына и улыбка раздвигала густую бороду и усы.

– Ну что, Серый? Погоди, вырастешь – станешь сыном Тигрольва!

Отец неумело пытается пощекотать его грудь, потеребить за нос, а он, замирая от страха, изо всех сил старается улыбнуться в ответ…

Больше всего пугала рука – огромная, широкопалая, поросшая волосами, заходящими даже на тыльную сторону кисти. Казалось, одним своим пальцем этот человек может легко проткнуть его насквозь; проткнуть, и даже не заметить этого.

Мать рядом, робко улыбается, но отец, похоже, и не замечает ее вовсе. А Койра уже тут как тут:

– Могучий! Позволь, твоя Койра тебя разует! Устал, Сильный? Целый день на промысле… Эй, Силута! Выдрушка! Шкуры погрела? Неси скорее…