Вольный стрелок - Миленина Ольга. Страница 15

Вечное преувеличение моей сексуальности — оно из прошлого. С той самой истории с шефом, которую давно пора было бы забыть. Даже я не вспоминаю — а Наташка, похоже, будет помнить ее вечно. И вечно подозревать, что между нами до сих пор что-то происходит периодически. Хотя в последние года три точно ничего не было — то есть намеки с его стороны были, а я отшучивалась, что стара стала для такого, тем более столько молодых корреспонденток кругом. Но не рассказывать же ей об этом — тем более все равно не поверила бы.

Если честно — мне даже жалко стало Наташку, когда я поняла тогда, восемь лет назад, как сильно она меня к нему ревнует. И потом уже, когда бурный наш и скоротечный роман с шефом завершился, я перед ней хотела извиниться. Не потому, что она ко мне хорошо относилась еще до той истории, — и не потому/что я не хотела ссориться с ней, весьма влиятельным в газете человеком. Просто посочувствовала. И хотя ни слова не сказала — она, кажется, поняла, что у меня внутри. И оценила.

Тем более что поводов для ревности у нее и до меня хватало, и после — Сережа, он же Сергей Олегович Воробьев, всегда был поклонником женского пола.

Хотя с учетом нашей текучки кадров — ведь огромное количество молодых девиц прошло через редакцию, — нельзя точно установить, со сколькими из них Сережа был, так сказать, близок. От двадцати до пятидесяти — это мое личное предположение. Хотя кто-то считает, что и сотня — это слишком скромно.

— Слушай — насчет этого материала, который я заявила… — Я никогда не возражала против того, чтобы поболтать с Наташкой ни о чем, но сейчас мне надо первым делом уладить один вопрос. А именно отказаться от темы — потому что все-таки ничего такого я в ней не нашла. И хотя долго думала над рассказом Хромова, в конце концов сказала себе, что из этого материал не сделаешь — разве что соплей развести насчет злых корыстных дядей, задушивших молодой талант, и насчет того, что этот самый талант умер от непонятости, обиды и разрушенной веры в доброту человечества. Но это не мой стиль. Конечно, я не собиралась совсем его бросать — возможно, через какое-то время у меня появились бы ходы, позволившие бы мне узнать об Улитине побольше, — но по крайней мере отложить на неопределенный период. А пока взяться за что-нибудь другое. — Оставлю я его пока — там фактуры нет, но может появиться, я закинула кому надо. А вчера…

На Наташкином столе оглушительно зазвонил телефон, и я замолчала, еще раз обдумывая, какую именно тему предложить Наташке взамен Улитина. Потому что выходные я провела с пользой — кое с кем повстречалась, кое-какие записи свои просмотрела, сделала с десяток звонков и получила их раза в два больше. Так что теперь идей у меня было несколько — и все они мне казались более выигрышными, чем жизнеописание покойного банкира.

Глава 5

Вообще это странная штука — работа в газете. Я когда только устроилась туда, ощущение было, что вроде и не занимаюсь ничем. Тогда, в конце восьмидесятых, не то что сейчас — народ на службу ходил, по утрам и вечерам в метро толкучка, а днем на улицах только пенсионеры, да школьники, да женщины с колясками. И я с ними — вечно вызывавшая подозрительные взгляды соседок по дому и шепот за моей спиной по поводу того, что я молодая, а тунеядка..

Куда ни зайдешь — в магазин, в троллейбус, еще куда, — везде косились.

Кто с неприязнью, кто с завистью. Раз не работает — значит, на шее у родителей сидит или мужика богатого завела. Хотя все дело было в том, что в редакции раньше одиннадцати никого не бывало, сидеть там целый день никакой нужды не было, потому что писать все равно лучше дома в тишине, — ну пришла, потолкалась, попила кофе, получила задание и либо поехала за фактурой, либо домой поперлась.

И это при том, что я из кожи вон лезла, и хотя могла писать статью в неделю, писала штуки четыре. Мотаясь по всему городу в поисках материалов, реагируя на все сигналы в виде писем и звонков в редакцию. Кому охота была переться из центра в какое-нибудь Медведково, чтобы пообщаться со склочным занудным пенсионером, звонившим в газету по поводу того, что напротив его дома началась стройка и вот-вот вырубят пять чахлых деревьев, гордо именуемых рощей, и разнесут пристанище алкашей, которое он сослепу называет детской площадкой? А я ездила — потому что хотела стать настоящим журналистом. И писала обо всем — о музыкальных школах, жэках, детских спортклубах, акциях горкома комсомола, соревнованиях инвалидов, недовесе на рынках и хамстве в магазинах.

Но порой то старое ощущение появляется и сейчас. Потому что работа такая — ненормированная. И получается, что вроде работаешь — а вроде и нет.

Хотя на самом деле процесс идет и утром, и днем, и вечером, и ночью — за вычетом сна, разумеется, который я всегда любила и на который стараюсь выделить часов восемь. А остальные шестнадцать часов — работа. Пребывание в редакции, просмотр газет и телевизора, звонки мне и мои звонки кому-то, постоянные встречи с кем-то по моей или чужой инициативе, обдумывание материалов — если отвлекаюсь, так на редкие визиты к маме с папой, и то пейджер в покое не оставляет.

Кстати, в рестораны, бары и клубы хожу только с теми, кого можно назвать деловыми знакомыми, — и даже нечастые эпизоды личной жизни, в смысле секса, опять же связаны с ними. С людьми, с которыми познакомилась в процессе добывания информации.

Так что можно сказать, что ничего, кроме работы, в моей жизни нет. Вот взять, к примеру, выходные. В субботу днем поехала на кладбище, оттуда в спортзал к одному знакомому, который в свое время воевал в Белом доме, в Абхазии и в Сербии и которого я не оставляю надежды раскрутить на материал о наемниках с конкретными цифрами и фактурой. Посидела там у него, потом поехали в ресторан — с материалом он все жался, опасался, что он ему боком выйдет, но на обед разориться был готов, нравлюсь я ему. Ну а я, естественно, рассчитывала, что, может, он хоть в ресторане расколется — а он так и не раскололся, гад, ладно хоть поела вкусно.

Потом вернулась домой, мне звонить должны были по одному важному для меня вопросу, — и оттуда на встречу с одной девчонкой с телевидения. Которую с работы уволили и которая в отместку мне долго рассказывала, как они там друг у друга покупают передачи за бешеные деньги, как провозят без растаможки американские боевики, сколько платят ведущим и сколько рядовым корреспондентам и как начальство живет и на чем ездит. Часа три просидели в баре одном — я домой уже в начале второго ночи вернулась. И хотя эмоций у нее было больше, чем фактов, она мне пару телефонов дала — тех, кто может ее рассказ не только подтвердить, но и расширить. И сама пообещала еще кое-что узнать — так что, возможно, полезная была встреча.

А вчера, в воскресенье то есть, проспала часов девять, потом пару часов полежала в ванне, прибрала немного царящий в квартире бардак, и телефон еще звонил не переставая, и кое-что уточнить удалось по тому материалу телевизионному. Прогулялась часок — причем на прогулке все думала про Улитина этого, — так день и прошел. И вроде никакого результата налицо — в смысле статьи, — но я-то знаю, что как бы праздные дни и часы, прожитые мной, посвящены делу. И потом, через несколько дней или недель, благодаря этим как бы праздным часам и дням я принесу в редакцию материал или сразу два.

В общем, странная жизнь. Но я сама ее выбрала. И привыкла к ней настолько, что без нее не могу. В свое время в течение года где-то поруководила сначала одним отделом, потом другим — то есть сама не писала толком, а только правила чужие материалы. Плюс ходила на все планерки, и составляла планы отдела, и получала втыки, и придумывала задания подчиненным — так чуть не свихнулась. И слезно запросилась на свободу.

На которую главный меня отпустил только когда я, отчаявшись, ему сказала, что или я буду вольным стрелком — или пусть заявление подписывает об уходе. Ну вот он и сделал меня спецкором — этаким универсальным игроком, который и к защите успешно подключается, и атаки создает, и забивает. В смысле, пишет о чем хочет — с гарантией, что материал будет классный.