Жених со знаком качества - Милевская Людмила Ивановна. Страница 7

Я засунул пустой флакон в карман и решительно взял в руку бокал с отравой. Понюхал: пахнет коньяком. Впрочем, какая разница? Пить буду залпом.

Окинул последним взглядом зал: вдруг не уродины, вдруг ошибся? Да где там: у одной слишком маленькие глаза, у другой нос слишком длинный. И толстый. А что у них за фигуры! Впрочем, с фигурами может все и не так плохо, их же не видно. Вон у той, остроносенькой, очень неплохой над столом нависает бюст, многообещающий.

Ай, все равно ей далеко до моей Светланы…

Пока я размышлял, остроносенькая оттолкнула сидящего рядом с ней мужчину, вскочила и решительно направилась…

Что? Ко мне? Да нет, я ошибся. Нет-нет, она действительно идет ко мне, несмотря на грозные оклики своего горилоподобного друга.

“Не хватало еще в конце жизненного пути по физиономии получить, — подумал я, нехотя отставляя в сторону бокал с ядом. — Представляю, как будет ликовать мать, если этот горилла мне фингал наварит. Мать сразу воскликнет: “Ничтожество, взял и с фингалом откинул коньки. Весь в своего папочку. Все люди как люди, а этот не может даже прилично умереть”. Так скажет мать. И будет права. Нет, с фингалом умирать мне негоже”.

Остроносенькая тем временем подсела к моему столу и заявила:

— Как он мне надоел!

— Готов войти в ваше положение, — поспешно откликнулся я, — но будет лучше, если вы вернетесь.

— Что?!!! К нему?!!! Не бывать тому никогда!

Между тем дружок ее даром времени не терял: он бодро разминал кулаки, окидывая нас злобным и многообещающим взглядом.

“Что такое?! — мысленно возмутился я. — Эта бабенка, говоря языком ее друга, мне портит пейзаж!”

— Послушайте, — вежливо обратился к ней я, — не хочу показаться трусом, но я и ваш жених, мы явно в разных весовых категориях. В нем не меньше ста килограммов.

— Сто двадцать, — просветила меня остроносенькая.

— А во мне только восемьдесят, — холодея, признался я. — Поэтому буду вам очень признателен, если вы пересядете за какой-нибудь другой столик.

Она уничтожила меня взглядом и воскликнула:

— Как вы смеете? Другой бы на вашем месте от счастья умер, подойти я к нему.

— Именно это сделать и собираюсь, — заверил я. — Искренне хочу умереть, а вы мне мешаете. Очень вас прошу, девушка, ведь есть же здесь и другие столики.

— Вы странный, — заключила она. — Вы хоть понимаете, от чего отказываетесь?

Я покосился на кулаки ее друга и сообщил:

— Отдаю себе трезвый отчет, потому и отказываюсь.

Она растерялась и залепетала:

— Впервые такого встречаю, другой был бы счастлив…

— Охотно верю, — воскликнул я, — но вынужден придерживаться иного мнения. Возможно, вы не в моем вкусе. К тому же, находясь в самом конце жизненного пути, практически у финиша, не хотел бы получить травму черепа и синяк под глаз. Хотелось бы уйти из жизни красивым, конечно, насколько это позволили мне матушка и природа.

Из всей моей речи девица поняла лишь одно: что она не в моем вкусе.

— Что за бред? — взбесилась она. — Зачем же вы так на меня смотрели?

— Как?

Она изобразила. Мне стало плохо. Катастрофа! Неужели я так на нее смотрел? Тогда я болван, права Светлана.

— Что-то не припомню. Когда это было? — холодно поинтересовался я.

— Когда вы бродили по залу и позже, непосредственно перед тем, как я к вам подошла, — торжествуя сообщила девица.

Теперь уже взбесился я:

— Что? На вас? Смотрел? Да на кой вы нужны мне? Особенно сейчас. Поверьте, вы оч-чень невовремя.

Я глянул на стоящий на столе бокал, полный яда, и уже спокойно добавил:

— Может безразлично в зал и глянул в последний раз, может взглядом на вас и наткнулся, но не советую это близко к сердцу принимать. Я смотрю так на всех женщин.

Остроносенькая отшатнулась:

— Вы что, кобель?

Я безучастно пожал плечами:

— Не знаю, вряд ли…

Она разъярилась:

— Тогда вы болван! Жаль, что об этом не знаете!

— Знаю, сегодня мне это уже говорили. Да, я болван. Тем более, отправляйтесь к своему другу, пока он вас не опередил и не подвалил к нашему столику. Кажется для этого он уже достаточно размял кулаки.

Сказав такое, я сам ужаснулся:

— Господи! Кулаки? Неужели ЭТО так невинно называется? Кувалды — да, а кулаки — вряд ли.

Остроносенькая удовлетворенно хмыкнула, я же ее просветил:

— Мне совсем не хотелось бы с ним сражаться, как бы красивы вы ни были. Он такой громадный. И неловкий наверняка: еще прольет мой коньяк. Вот это будет трагедия.

Остроносенькая рассмеялась:

— Ах, вот в чем дело! Ну что ж, это легко уладить.

Она вскочила и энергично направилась к своему другу — я вздохнул с облегчением и поднял бокал. Пора! Давно пора! Пора на тот свет! Господь заждался!

Набрав побольше воздуха в легкие, я зажмурил глаза и…

И бокал оказался в руках остроносенькой. Она вернулась, резво выхватила из моей руки бокал, лихо опрокинула его в себя и пояснила:

— Для храбрости!

И убежала.

Я остолбенел.

Сначала остолбенел, а потом уронил голову на стол и заплакал.

Возможно, впервые в жизни.

Плакал я долго и горько. Напасти пошли косяком: одна за другой. Фортуна меня просто возненавидела. Позор, пережитый в Париже, жег хуже огня, предательство Светланы леденило душу, отсутствие сына разрывало сердце. За всем этим маячило унижение в образе косой пенсионерки-невесты! И вот оно, новое поражение: я не сумел уйти из жизни. Не справился с таким несложным делом. Казалось бы, чего проще, налей яду в бокал и выпей, раз так тебе повезло: собственная мать подарила самый легкий способ забвения бед и позора. Так нет же, и здесь я опарафинился. Какая-то дурочка, свиристелка опередила меня…

Остроносенькая (легка на помине) вернулась и жизнерадостно сообщила:

— Дело сделано, он ушел, так что можете быть спокойны: лицо вам никто не набьет.

Тут она заметила, наконец, мою печаль и удивилась:

— Что с вами? Мужчина, неужели вы плачете?

От позора и обиды я замычал, а она рассмеялась:

— Нет, правда, вы плачете что ли? Не может быть! Ха-ха! Вы плачете? Плачете?

— Да! Да! — взревел я. — Плачу и буду плакать еще и еще, раз вас так это радует!

— Вовсе не радует, — смутилась она. — А то, что хихикаю, так это нервное. Честное слово, никогда не видела плачущего мужчину.

— Поживете с мое и не такое увидите, — заверил я.

Она удивилась:

— С ваше? А сколько вам?

— Сорок пять.

Остроносенькая отшатнулась:

— Надо же, никогда бы не подумала! Сорок пять, это полный завал! Считай — одна нога в могиле!

И тут же начала меня успокаивать:

— Но не расстраивайтесь, беда, конечно, но… Кстати, давно хочу вам сказать: вы очень красивый мужчина. По таким просто плачет! Плачет Голивуд!

Я посмотрел на нее, как на врага народа, а она всплеснула руками и затараторила:

— Когда вы прошли мимо нашего столика, я обмерла и глазам своим не поверила. У вас профиль — зашибись! Вам, наверное, надоели такие признания. Нас, красивых, и хвалят, и хвалят, и хвалят, и льстят, и льстят, и льстят. Представляю сколько вы наслушались за свои сорок пять, если я, в свои двадцать восемь уже насмотрелась…

— Послушайте, — возмутился я. — Что у вас за рот?

— Рот? А что мой рот?

Она испугалась, извлекла из сумочки зеркальце и начала себя изучать, приговаривая:

— Что у меня за рот? Рот как рот.

— Это вам так кажется, — просветил я ее, — он же у вас не закрывается.

— Ну да, — согласилась она. — Как у любой нормальной женщины.

И тут же меня упрекнула:

— Уж в свои сорок пять могли бы знать. Повидали, наверное, на своем полувеку.

И она игриво подмигнула. Захотелось ее побить, но я сдержался. Остроносенькая же нахмурилась и спросила:

— Почему вы так нелюбезны?

Меня прорвало:

— Потому что у меня одни неприятности от вас. Зачем вам понадобилось пить коньяк? Он же был для меня предназначен. Что мне делать? Не знаю теперь! Где еще я найду себе яду? Так все удачно складывалось, так мне повезло, этот флакон появился в моей жизни фантастически вовремя, словно по заказу. Моя мать… Все же она молодчина! Она меня породила, она же меня и…