Ветер не лжет - Аренев Владимир. Страница 4
— По-твоему, джиэммон осмелится?..
— Если поймет, что его обнаружили, — да. Без малейшего промедления. Поэтому, может, ты пересмотришь свое решение?
— Это не мое решение, — напомнила Иллэйса. — Это закон, который не должно нарушать. Никому. Ни при каких обстоятельствах.
Ламбэри пожала плечами, давая понять, что всего лишь подчиняется чужой воле, но по-прежнему уверена в своей правоте.
— Пусть будет так, как решила иб-Барахья.
«Я так решила, — думала Иллэйса, глядя вслед Безжалостной и ее подчиненным. — Я решила».
Ей вспомнились долгие разговоры с Хуррэни.
«Что есть судьба, матушка? И насколько вольны мы в своих решениях, если будущее уже где-то там существует? А если — нет, если будущее — только наши выдумки, тогда для чего…»
И старая Хуррэни смеялась и хитро щурилась:
«Ах, милая, если бы все было так просто: „или есть, или нет“! Будущее тех, кто приходит к нам, — не в нас, а в них самих. Подобное семечку, таится, ждет своего часа. Оно — есть. Но прорастет ли? Ответить легко: если будет засуха — нет, если прольется дождь — непременно прорастет! И когда мы беремся за предсказание в полную силу, мы ведь даже тогда видим лишь толику, узнаем лишь самую малость из непознанного. Но выбор, милая, — всегда за нами! Точнее, за ними. В том-то и закавыка: люди слабы, они не желают бороться, они желают знать наверняка. Чтобы не рисковать. Чтобы не проиграть. Чтобы „не бессмысленно“. И поэтому, усомнившись, — проигрывают, и поэтому все их порывы и все их поступки обращаются в ничто».
«Так значит, судьбы вообще не существует?»
И Хуррэни досадливо вздыхала, вот, дескать, какая непроходимая глупица попалась ей в преемницы!
«Чем ты слушала, милая? Судьба-то, конечно, существует. Но она — не приговор. Она — возможность для зернышка, для икринки нашей души. Хочешь — воспользуйся. А если нет — что ж, это твой выбор. Только не удивляйся, что икринка вскорости засохнет. И на судьбу тогда не сетуй».
Замерев у окна, Иллэйса наблюдала, как йор-падды, дожидавшиеся своей предводительницы возле башни, о чем-то совещаются с Безжалостной. Потом они отправились к пальмовой рощице, где и принялись ставить свои походные палатки.
«Поспать, — напомнила себе Иллэйса. — Непременно нужно поспать».
Она велела Данаре не беспокоить ее до самого заката и легла, но сон пришел не сразу. Ворочаясь с боку на бок, Иллэйса вспоминала все, что случилось сегодня.
Прежде всего — широкую, горячую ладонь Иллеара. И его взгляд.
И обжигающую волну желания, которая вдруг накатила тогда, в Срединных покоях.
Вопреки байкам, столь популярным на базарах Бахрайда, Айд-Кахирры и Груллу-Кора, провидицы и «сестры» не были ни девственницами, ни «священными блудницами». «Всякая чрезмерность, — говорила Хуррэни, — неестественна и ведет к хворям души и тела», Она же впервые познакомила юную Иллэйсу с тайнами любовных утех. «Постигая их — постигаешь самое себя. Если же пытаешься не удовлетворять, но обуздывать свои желания, тем самым поневоле сковываешь и разум, и тело. Только помни, милая: мы созданы, чтобы сочетаться с мужчинами. Что бы там ни говорили йор-падды, без мужчины ты никогда не познаешь самое себя».
Юная Иллэйса, краснея, возражала: «А как же… ну, то есть… необязательно ведь с мужчиной…» — чем изрядно забавляла Хуррэни.
«Это ты так думаешь, милая, пока не повстречала своего мужчину. А когда повстречаешь, когда полюбишь, — сама все поймешь».
Слышать такое от усталой, с каждым месяцем все более клонящейся к земле Хуррэни было странно. Уж она-то!.. — что она может понимать в мужчинах и любви?!
В те годы Иллэйса была очень юной и очень наивной.
Но она верила своей наставнице, своей приемной матушке, своей первой любовнице — мягкой, терпеливой, безжалостной. Верила — и ждала того самого, своего мужчину. И уже несколько раз думала, что дождалась.
«Сейчас, — поняла Иллэйса, ворочаясь на низком топчане, стараясь лишний раз не открывать глаза, чтобы быстрее заснуть, — сейчас — тоже думаю. А даже если это всего лишь желание, одно желание и ничего больше, — что с того? Зачем сковывать собственные разум и тело?..»
Сама того не заметив, она уже заснула, и спорила с собой во сне — и вдруг обнаружила, что, как это бывало и прежде, стоит посреди уютного садика с диковинными цветами.
И Хуррэни, как и прежде, дожидалась ее у небольшого пруда, чьи воды всегда были темны и спокойны.
«Скажи, — тотчас спросила Иллэйса, — скажи, это наконец любовь?!»
Хуррэни пожала плечами, прищурила левый глаз. Ответила: «Если спрашиваешь, значит — не любовь».
На том бы Иллэйсе и успокоиться: раз не любовь — стало быть, не о чем говорить. Ошибка. Всего лишь вожделение и страсть — сильные, властные, но не более того.
Но, не желая успокаиваться, она допытывалась: «Ты уверена? Разве не бывает так, что сперва приходит вожделение, а потом… все остальное? Сама ведь говорила…»
«Бывает, а как же, — согласилась Хуррэни. — По-всякому бывает».
И добавила тихо, едва слышно: «Только, когда станешь решать, не ошибись, милая. Помнишь, что я тебе говорила? Их будущее — в них самих. И мы, провидицы, лишь помогаем увидеть это будущее. Мы — связующая нить между небесами и землей, мы — над мирским. Но только до тех пор, пока…»
— Госпожа!..
Это, конечно, была Данара. Лицо ее в первый момент показалось Иллэйсе чуть более бледным, чем обычно.
— Что такое?
— Вы просили разбудить.
Привстав на локте, иб-Барахья посмотрела в западное окно. Вздувшееся, словно алый волдырь, солнце уже почти опустилось за горизонт.
В восточном окне — как будто в насмешку над гаснущим светилом — дерзко трещали костры у йор-паддовых палаток, и чей-то сильный, звенящий от тоски голос пел о разлуке, о следах, что навсегда затерялись в песках, и о пятнышке ржавчины на наруче — там, куда капнула единственная, нечаянная слеза.
— Вели заварить чай, — велела сестре Иллэйса. — Да покрепче.
— Красиво поет. — Иллеар замер у выхода из башни и какое-то время слушал, позабыв обо всем.
Это, конечно, была слабость, уступка самому себе. Но после событий сегодняшнего дня… ему была необходима передышка. Слишком много всего произошло.
После встречи с йор-паддами там, на лестнице, Иллеар чувствовал себя словно бы в клетке, которая вот-вот захлопнется. И он готов был бросить все, не дожидаться приговора иб-Барахьи и уехать из оазиса сегодня же, сейчас же!..
В самом деле, разве слова провидицы способны что-нибудь изменить? Он ведь все равно встретит иншгурранцев с мечом в руках, только так и никак иначе! Он все равно станет сражаться! Тогда какой толк в ее ответе?!
Иллеар, конечно, знал, какой. Если бы не иб-Барахья, он бы сражался с чужеземцами, не сомневаясь, не прицениваясь к будущему. А так… сомнение клещом вопьется в разум, станет терзать, лишит силы и уверенности, — потому только, что есть возможность знать наверняка. Не рисковать. Не тратить понапрасну чьи-то жизни.
Сдаться на милость заведомо более сильного врага, не лишившись при этом ни чести, ни собственного достоинства, — ведь «так было предрешено!».
Иллеар ненавидел сейчас эту возможность знать! Но все равно бы уехал — наперекор собственным сомнениям, вопреки проклятому «здравому смыслу»… уехал бы. Если бы не (она) находящийся при смерти юный ал-Леад. Они с мастером битв вошли в шатер целительницы ближе к вечеру. Раньше их даже не подпускали к нему, «сестры» вежливо, но непреклонно заявляли, дескать, сейчас к больному нельзя. И целительница занята. И никто ничего не расскажет, потому что словами, господин, очень просто спугнуть удачу. Эминар ал-Леад сдался первым:
— Пойдем, государь. Она ему и в самом деле сейчас нужна — удача.
И они вернулись в гостевые покои, отобедали — молча, стараясь не смотреть друг другу в глаза, — а позже за ними пришла одна из «сестер» и отвела к больному.
«Слишком много чудес для одного не очень длинного дня», — подумал тогда Иллеар, вдыхая едва уловимый запах благовоний и макового отвара. Тело Джализа больше не смердело. И сам ал-Леад-младший, бледный, но вполне бодрый, улыбался, шутил, с аппетитом пил из чашки бульон.