Нексус - Миллер Генри Валентайн. Страница 42

Какое внимание! Может, они боялись, что я пущу себе пулю в лоб? Вновь и вновь сестры повторяли, что все свершилось мне во благо. Надо только запастись терпением. В конце концов все образуется. Это неизбежно, говорили они. Почему? Да потому, что я хороший человек. Просто Бог испытывает меня.

— Нам часто хотелось спуститься и утешить вас, — сказала одна из них, — но мы боялись влезать в чужие дела. Это, однако, не мешало нам чувствовать вашу боль. Мы слышали, как, оставшись один, вы мечетесь по комнате. Сердце разрывалось, но что мы могли сделать?

От их сочувствия мне стало не по себе. Я встал с кровати и закурил. Неряха извинилась и вышла.

— Она сейчас вернется, — сказала ее сестра и стала рассказывать об их житье-бытье в Голландии. Что-то в ее рассказе (а может, сам тон?) рассмешило меня. Она восхищенно всплеснула руками:

— Вот видите? Все не так уж плохо. Смеяться ведь вы не разучились.

Смех все больше разбирал меня. Я уже не понимал, смеюсь я или плачу. Но остановиться не мог.

— Все хорошо, все хорошо, — ворковала голландка, прижимая меня к себе. — Положите голову мне на плечо. Вот так. У вас нежное сердце.

Как ни нелепа была ситуация, но плечо голландки оказалось чрезвычайно уютным. А материнское объятие даже вызвало легкое шевеление плоти в брюках.

Тут появилась ее сестра с подносом, на котором стояли графинчик, три рюмки и вазочка с печеньем.

— Вам это поможет, — сказала неряха, разливая шнапс.

Мы чокнулись, словно поздравляли друг друга с неким счастливым событием, и дружно выпили. Вот уж действительно «огненная вода».

— По второй, — тут же изрекла вторая сестра и вновь наполнила рюмки. — Правда, хорошо? Обжигает — это верно. Но и поднимает дух.

В том же бешеном темпе мы пропустили еще по две-три рюмки. И каждый раз кто-нибудь из сестер говорил: «Правда ведь помогает?»

А я даже не понимал, помогает или нет. Внутри у меня, казалось, запылал костер. А потом комната стала вращаться.

— Вам надо прилечь, — заявили голландки и, подхватив меня под руки, уложили на кровать.

Я лежал, вытянувшись в полный рост, — беспомощный, как грудной ребенок. Они стащили с меня пиджак, потом рубашку, брюки и туфли. Я даже не сопротивлялся. Как куклу, меня перекатили на бок и засунули под одеяло.

— А сейчас баиньки, — говорили сестры. — Мы вас позже навестим. Когда проснетесь, накормим ужином.

Я закрыл глаза. Вращение усилилось.

— Мы позаботимся о вас, — сказала одна сестра.

— Вам будет хорошо, — сказала другая.

Они покинули комнату на цыпочках.

Я проснулся на рассвете. Слышался колокольный звон. (Помнится, мать говорила, что я родился как раз в это время, под звон церковных колоколов.) Встав, я перечитал записку. Теперь они давно уже в открытом море. Хотелось есть. Увидев на полу кусок творожного пудинга, я с жадностью его съел. Впрочем, жажда мучила меня еще больше голода. Я залпом выпил несколько стаканов воды. Голова слегка побаливала, и я вернулся в постель, но заснуть больше не смог. Когда совсем рассвело, я окончательно поднялся, оделся и вышел на улицу. Лучше уж ходить, чем лежать и страдать. Буду идти вперед и вперед, пока не упаду.

Мой план не удался. Мысли продолжали терзать меня в любом состоянии — даже крайней усталости. Я был маниакально сосредоточен на том, что все мое существо отказывалось принять.

Не помню, как провел оставшуюся часть дня. В памяти осталась только головная боль, которая неумолимо нарастала. Ничто не помогало. Боль не заключалась внутри меня, я сам был этой болью. Ходячей болью, болью, способной говорить. Самым разумным было бы отправиться прямиком на скотобойню и упросить забойщиков разделаться со мной, как с быком. Садануть промеж глаз что есть силы. Может, тогда эта невыносимая боль уйдет?

Утром в понедельник я явился на службу в обычное время. Тони не было — я прождал его битый час. Когда же он появился, то пристально вгляделся в меня и сразу спросил:

— Что стряслось?

В нескольких словах я обрисовал положение. Этот добряк принял мои неприятности близко к сердцу.

— Слушай, пойдем выпьем. Никаких срочных дел, похоже, не предвидится. Можно не волноваться.

Мы выпили по паре рюмок, а потом сытно пообедали. После хорошего обеда как не выкурить дорогую сигару? За все время Тони не произнес ни слова упрека в адрес Моны.

Только когда мы вернулись на службу, он позволил себе осторожно высказаться:

— Все это выше моего понимания, Генри. У меня куча проблем, но они совсем из другой оперы.

Он еще раз перечислил мои обязанности.

— Завтра я представлю тебя коллегам. — (Подразумевалось: когда ты вновь обретешь форму.) Он прибавил, что не сомневается: я с ними полажу.

Прошел день, за ним — другой.

Постепенно я перезнакомился со всеми служащими конторы, все они оказались скучными приспособленцами и ждали пенсии как венца безупречной службы. Почти все были родом из Бруклина, заурядны и неинтересны, а говорили на своеобразном бруклинском жаргоне. И все как один старались мне помочь.

Среди них был один парень, бухгалтер, к которому я сразу почувствовал симпатию. Его звали Пэдди Мэхоуни. Он происходил из семьи ирландских католиков и потому был человеком достаточно ограниченным, к тому же большим спорщиком, и вообще обладал неуживчивым, вздорным характером — обычно все эти качества меня совсем не вдохновляют, но я был родом из Четырнадцатого округа, а он родился и вырос в Грин-Пойнте, и потому мы быстро сблизились. Стоило Тони и шефу уйти, как Пэдди тут же оказывался у моего стола, готовый хоть весь день провести в жалобах на постоянные удары судьбы.

В среду утром я нашел у себя на столе телеграмму: «Срочно нужны пятьдесят долларов — еще в пути. Пожалуйста, вышли немедленно».

Как только Тони пришел, я сразу же показал ему телеграмму.

— Что будешь делать? — спросил он.

— Хотел бы я знать.

— Надеюсь, не собираешься переводить деньги… после всего, что они сделали?

Я смущенно взглянул на него:

— Боюсь, у меня нет другого выхода.

— Не будь идиотом, — сказал Тони. — Пусть пожнут, что посеяли.

Я надеялся, что он предложит мне аванс. Не дождавшись, вернулся к работе, не переставая думать, где достать необходимую сумму. Тони был моей единственной надеждой, но приставать к нему с новыми просьбами не хотелось. Он и так достаточно для меня сделал.

После ленча, который Тони обычно проводил в компании дружков по партии в одном из баров Гринич-Виллидж, он ввалился в офис, дымя огромной сигарой и распространяя по всему помещению крепкий запах спиртного. Улыбался он широкой улыбкой — прямо до ушей, я помнил эту улыбку еще по школе — она появлялась на его лице всякий раз перед очередной проделкой.

— Ну, как дела? — спросил он. — Привыкаешь понемногу? Правда неплохая работенка?

Швырнув шляпу за спину, Тони тяжело опустился на вращающийся стул и водрузил ноги на стол. Сделав очередную долгую затяжку, он произнес, слегка повернув голову в мою сторону:

— Я не очень-то разбираюсь в женщинах, Генри. По натуре я убежденный холостяк. А вот ты другой. Тебя не пугают сложности, которые неизбежно возникают в общении с ними. Когда сегодня утром ты показал мне телеграмму, я подумал, что надо быть круглым дураком, чтобы послать им деньги. Теперь я так не думаю. Тебе нужна помощь, и только я могу ее оказать. Позволь мне одолжить тебе деньги. Выдать вперед жалованье я не могу… слишком недавно ты у нас работаешь. Возникнут ненужные разговоры. — Тони полез в карман и вытащил бумажник. — Можешь, если хочешь, отдавать по пять баксов в неделю. Но не позволяй больше себя доить! Будь потверже!

Мы перекинулись еще несколькими словами, и Тони собрался уходить.

— Думаю, пора сваливать. Все, что нужно, я уже сделал. Если возникнут проблемы, звони.

— Куда? — спросил я.

— Пэдди скажет.

Со временем душевная боль ослабела. Тони заваливал меня работой — и, думаю, делал это сознательно. И еще представил главному садовнику. По его словам, мне предстояло со временем написать буклет о растениях, кустарниках и деревьях главного парка. Садовник мог просветить меня во многих вопросах.