Тихие дни в Клиши - Миллер Генри Валентайн. Страница 11

Наиболее благополучный из возможных, подумал я про себя. К слову замечу, несколько месяцев спустя он таки разродился рассказом, и рассказ этот (в особенности вошедшее в него рассуждение о Прусте и «Фаусте») явился одним из лучших его произведений. И все время, пока его творение обретало форму, Карла снедало неутолимое томление по матери нашей незадачливой подопечной. Сама Колетт, казалось, начисто выветрилась у него из памяти.

Итак, едва подошла к концу эта эпопея, как на горизонте показались танцовщицы-англичанки, затем девушка из бакалейной лавки, помешавшаяся на уроках английского, потом Жанна, а в промежутках — наша подруга-гардеробщица и еще шлюха из тупика за кафе «Веплер» — из «капкана», как мы его прозвали, ибо пробраться домой этим проулком в ночную пору и все свое принести с собой было не легче, нежели целым и невредимым пройти сквозь строй.

А потом уж пришел черед сомнамбулы с револьвером, из-за которой несколько дней мы просидели как на иголках.

После очередной затянувшейся до утра посиделки за алжирским вином (его, помнится, было невообразимое количество) Карл и выдвинул свою идею блиц-экскурсии — так, на пару-тройку дней — по тем историческим местам европейского континента, в которых мы еще не бывали. На стене в моей комнате висела большая карта Европы; по ней-то мы лихорадочно шныряли, стремясь уразуметь, на какое расстояние можем позволить себе отъехать с учетом критического положения наших финансов. Сначала нам взбрело в голову посетить Брюссель, однако чуть позже мы без сожаления похоронили этот проект. Бельгийцы — народ неинтересный; в этом выводе мы обнаружили полную солидарность друг с другом. Приблизительно во столько же должна была обойтись поездка в Люксембург. Мы были порядком на взводе, и Люксембург представлялся нам именно тем пунктом, куда можно двинуть с места в карьер в шесть часов утра. У нас не было ни малейшего намерения обременять себя багажом; по сути дела нам и не нужно было ничего, кроме зубных щеток, — которые мы в конце концов, заторопившись на поезд, разумеется, забыли дома.

Спустя несколько часов мы пересекли границу в отделанном изнутри полированным деревом и обитом роскошным плюшем купе железнодорожного состава, которому предстояло доставить нас в опереточное государство, издавна вызывавшее у меня непритворное любопытство. В Люксембург мы прибыли около полудня, толком не проспавшись и не протрезвившись. Мы плотно пообедали в отеле, воздали должное труду местных виноградарей и завалились на боковую. Незадолго до шести нехотя поднялись и выбрались на воздух. Перед нами лежала мирная, тучная, беззаботная земля, до краев напоенная звуками немецкой музыки; с лиц ее обитателей, казалось, никогда не сходило выражение дремотного, бессмысленного блаженства.

Прошло не слишком много времени прежде, чем мы завязали дружбу с Белоснежкой — главной достопримечательностью привокзального кабаре. Белоснежке было около тридцати пяти лет; у нее были длинные, соломенного цвета волосы и живые голубые глаза. В этих местах она появилась всего неделю назад и уже изнывала от скуки. Мы опрокинули с нею пару коктейлей, несколько раз провальсировали по залу, поставили выпивку всем оркестрантам (все это составило несуразно мизерную сумму), а затем пригласили ее совместно отужинать. Хороший ужин в хорошем отеле обошелся нам во что-то столь же анекдотическое — по семь-восемь франков с носа. Швейцарка по национальности, Белоснежка была недостаточно смекалиста — или, напротив, слишком добродушна, — чтобы заставить нас всерьез раскошелиться. В голове у нее вертелась только одна мысль — не дай бог опоздать на работу. Когда мы вышли из ресторана, уже стемнело. Наугад двинувшись в сторону, противоположную центру, мы без труда отыскали укромное местечко на побережье, где и показали ей, из какого теста сделаны. Она отнеслась к этому так же, как к коктейлю, — с нерушимым добродушием и попросила заглянуть попозже вечером в кабаре; там у нее была подружка, которая, по ее убеждению, не могла нам не понравиться. Мы сопроводили Белоснежку до ее рабочего места, а затем предприняли более основательную попытку ознакомиться с городом.

Сунув нос в небольшое кафе, за окном которого старуха играла на арфе, мы заказали вина. Место оказалось на редкость унылым, и скоро у нас свело челюсти от зевоты. Когда мы уже поднялись, направляясь к выходу, к нам поспешил его владелец и, протянув рекламную карточку своего заведения, выразил надежду, что мы посетим его кафе еще как-нибудь. Пока он распинался, Карл передал мне карточку и незаметно толкнул меня в бок. Я пробежал надпись глазами. По-немецки она звучала так: «judenfreies Cafe». [20] Будь на карточке написано: «Limburger freies Cafe», [21] — даже тогда в такой декларации, по моему разумению, было бы больше смысла. Мы расхохотались в лицо напыщенному ослу. Затем я на французском языке осведомился, понимает ли он по-английски. Тот ответил утвердительно.

— Вот что я скажу вам, любезный, — заговорил я внушительно. — Хоть я и не еврей, сдается мне, что вы малость шизанулись. Вам что, думать больше не о чем? Вы несете собачий бред. Вымазываетесь на людях в собственном дерьме. Слышите?

Он продолжал глазеть на нас, всем видом являя полное недоумение. Тут пришла очередь Карла пустить в ход изысканный набор сочных выражений на арго, который сделал бы честь королю парижских клоак.

— Слушай, ты, трахнутый-перетрахнутый сырный огрызок, — начал он. «Огрызок» раздвинул рот с явным намерением поднять крик. — Заткни пасть, — тоном недвусмысленной угрозы предупредил дальнейшие излияния Карл, сделав рукой красноречивый жест, символизировавший его готовность придушить старого дурака. — Я не собираюсь тратить на тебя слов. Заруби себе на носу одно: ты — старая жопа! От тебя говном воняет!

Договорив это, он чуть не задохнулся: его буквально распирало от смеха. Похоже, в этот момент обескураженному владельцу кафе пришло на ум, что перед ним — пара буйно помешанных. Безудержно хохоча и корча немыслимые гримасы, мы в конце концов выкатились на улицу.

А тугодумного болвана хватило только на то, чтобы без сил опуститься на стул и вытереть пот со лба.

Пройдя вверх по улице два десятка шагов, мы встретили сонного полицейского. Карл приблизился к нему, вежливо приподнял шляпу и на безукоризненном немецком сообщил, что минуту назад мы вышли из «арийского кафе», где завязалась какая-то потасовка. Он убедительно просит блюстителя порядка поторопиться, поскольку — тут Карл доверительно понизил голос — владелец кафе впал в бешенство и вполне способен кого-нибудь убить. Страж закона степенно, с сознанием своего должностного статуса поблагодарил его и не спеша двинулся в сторону кафе. На углу, завидев такси, мы попросили подвезти нас к гранд-отелю, который заприметили несколько часов назад.

В Люксембурге мы пробыли три дня. Три дня ели и пили до отвала, услаждали слух игрой лучших германских оркестров, наблюдая за тихим, безоблачным и бессобытийным, существованием народа, не имеющего веской причины существовать и в определенном смысле не существующего вовсе, если не сводить существование к чисто физиологическому импульсу; так существуют овцы и коровы. Белоснежка познакомила нас со своей подругой — коренной люксембуржкой и кретинкой до мозга костей. С ними мы обсуждали технологию выдержки сыров и проблемы рукоделия, будущность народного танца и развитие угледобычи, перспективы экспорта и импорта, семейство великого герцога и досадные хвори и недомогания, время от времени омрачающие дни его членов, и т. д. и т. п. Целый день мы посвятили Пфаффенталю — Долине монахов. Казалось, над дремлющей этой долиной витает дух тысячелетнего мира. Она была воплощением коридора, который прочертил своим мизинцем Господь Бог — в напоминание людям о том, что, в кои-то веки пресытившись кровопролитными войнами, утомясь бесконечной борьбой, здесь они обретут мир и успокоение.