Тропик Козерога - Миллер Генри Валентайн. Страница 39
Вот так обстояли дела в первый день полового сношения в древнем эллинском мире. С тех пор многое сильно изменилось, теперь считается невежливым петь собственной тростинкой, и даже кондорам непозволительно нести пурпурные яйца на местности. Это все — скатология, {75} эсхатология и экуменизм. Это запрещено. Verboten.
И поэтому страна Ебландия постепенно отходит на второй план: она становится мифом. Таким образом, и я вынужден изъясняться мифологически. Моя речь невероятно наполнена елеем и дорогими мазями. Я отказываюсь от клацающих цимбалов, туб, белых ноготков, олеандров и рододендронов. Конец терновым иглам и наручникам! Христос мертв, изрублен метательными дисками. Феллахи побелели в песках Египта, их запястья свободно болтаются в наручниках. Грифы сожрали разлагающуюся плоть до последнего кусочка. Все спокойно, миллион золотых мышей вгрызаются в невидимый сыр. Взошла луна, и Нил раздумывает об опустошении своих берегов. Земля неслышно блюет, звезды в судорогах, реки скользят в берегах. Все словно… Бывают пизды, которые смеются, и пизды, которые разговаривают; есть сумасшедшие, истерические пёзды, формой напоминающие окарину, {76} а есть растительные пёзды-сейсмографы, регистрирующие подъем и упадок живительных сил; есть пёзды-каннибалы, которые раскрываются широко, как челюсти кашалота, и заглатывают живьем; еще есть мазохистские пёзды, которые захлопываются, будто устрицы, покрыты твердым панцирем и, возможно, таят внутри одну-две жемчужины; есть дифирамбические пёзды, которые пляшут при первом приближении пениса и влажнеют от экстаза; есть пёзды-дикобразы, топорщащиеся иглами, машущие флажками на Рождество; есть телеграфные пёзды, пользующиеся азбукой Морзе, оставляющие в голове мешанину точек и тире; есть политические пёзды, насыщенные идеологией — они отрицают даже менопаузу; есть пизды-растения, которые не отзовутся, пока их не дернешь с корнем; есть религиозные пёзды, пахнущие словно адвентисты Седьмого Дня, наполненные четками, червями, моллюсками, овечьим пометом, а иногда сухими хлебными крошками; есть млекопитающие пёзды, подбитые выдриной шкурой, зимами впадающие в спячку, есть пёзды для круиза, оборудованные что твоя яхта — они хороши для одиночек и эпилептиков; есть ледяные пёзды, в которых можно уронить звезду и не заметить ни огонька; есть тысячелетние пёзды, отрицающие категорию вида — об них спотыкаешься в жизни лишь однажды, после чего они оставляют вас иссушенными и заклейменными; есть пёзды, созданные из чистой радости, у которых нет ни имени, ни предтечи, — и они наилучшие из всех, но куда же они подевались?
И есть единственная пизда, вобравшая в себя все, мы назовем ее суперпиздой, поскольку она не от мира сего, но из той светлой страны, куда нас пригласили улететь очень-очень давно. Там сияет роса, и высокий тростник сгибается под ветром. Это там обитает великий отец блуда, Отец Апис, {77} священный бык, проложивший рогами путь на небеса и низвергнувший кастрированные божества правды и неправды. От Аписа произошли единороги, эти странные животные древних сказаний, с челом, вытянувшимся, будто мерцающий фаллос. От единорога постепенно произошел позднегородской человек, о котором говорит Освальд Шпенглер. {78} А из мертвого кока этого печального типа поднялся гигантский небоскреб со своими скоростными лифтами и смотровыми площадками. Мы — последняя десятичная отметка сексуальных вычислений; мир испортился, как тухлое яйцо на соломенной подстилке. Теперь в то отдаленное место, в ту светлую страну, где обитает Апис, отец блуда, летают на алюминиевых крыльях. Все несется вперед, словно смазанные часы; на каждую минуту циферблата приходится миллион бесшумных часов, снимающих кожуру времени. Мы путешествуем быстрее, чем молниеносный калькулятор, быстрее, чем звездный свет, быстрее, чем мысль волшебника. Каждая секунда — это вселенная времени. А всякая вселенная времени — это мгновение ока в космогонии скорости. Когда скорость подойдет к своему концу — мы будем там, как всегда пунктуальные и блаженно неназванные. Мы уроним наши крылья, наши часы и наши каминные доски, на которых стоят часы. Мы поднимемся, легкие, как перышко, и ликующие — словно столбик крови, и не будет воспоминаний, тянущих нас назад. И на сей раз я призываю царство суперпизды, ибо оно неподвластно ни скорости, ни вычислению, ни воплощению в образах. И пенис сам по себе не имеет известного размера и веса. Есть только длительное либидо, побег высокого полета, кошмар, раскуривающий скромную сигару. Маленький Немо неделю слоняется с восставшей плотью и превосходной парой гонорейных яиц, завещанных леди Баунтифул. Это — воскресное утро близ Вечнозеленого кладбища.
Это — воскресное утро, и я блаженно лежу на ложе из железобетона, глухой ко всему миру. Рядом — кладбище, то есть — мир полового сношения.
Мои яйца болят от непрерывных трудов, но все разворачивается под окном, на бульваре, где Хайми устроил себе гнездышко для случки. Я думаю об одной женщине, а все остальное — дрянь. Я говорю, что думаю о ней, но на самом деле я умираю от звездной болезни. Я лежу, будто больная звезда, ожидающая, когда из нее выйдет весь ее свет. Много лет назад я лежал на том же самом ложе и ждал, ждал рождения. Ничего не произошло. Разве что мать, с ее лютеранским рвением, окатила меня водой. Моя мать, несчастная дура, думала, что я разленился. Она не знала, что меня подхватил звездный поток, что я рассеялся в черную пыль на самой дальней окраине вселенной. Она думала, что меня приковала к ложу обыкновенная лень. И она окатила меня водой: я вздрогнул и поежился немного, но не покинул свое железобетонное ложе. Я был потухшим метеорным дождем где-то по соседству с Вегой.
И теперь я на том же самом ложе, и свет, что во мне, не хочет гаснуть. Мир мужчин и женщин пирует в кладбищенских пределах. Они занимаются половым сношением, прости их Господи, а я один в своей стране Ебландии. Мне кажется, что я слышу лязганье большого механизма, линотипированные наручники проходят через валки секса. Хайми и его нимфоманка-жена лежат на одном уровне со мной, только через реку. Река называется Смерть, и она горька на вкус. Я много раз перебирался через нее, река по пояс, но почему-то не превратился в камень и не обрел бессмертия. Я все еще горю изнутри, хотя снаружи мертв, как планета. С этого ложа я поднимался в танце, и не раз, а сотни, тысячи раз. Каждый раз я возвращался с уверенностью, что танцевал пляску скелета на смутной территории.
Может быть, я растратил слишком много собственного вещества в страданиях; может быть, я был одержим идеей стать первым металлургическим блюмом человеческой породы; может быть, меня занимала мысль, что я и суб-горилла, и супер-божество. На этом ложе из железобетона я помню все, и все из горного хрусталя. Там нет никаких животных, только тысячи тысяч человеческих существ, говорящих одновременно, и на каждое слово, произнесенное ими, у меня немедленно готов ответ, иногда даже раньше, чем слово срывается с их уст. Там предостаточно убивают, но нет крови. Убийства совершаются очень чисто, и всегда в молчании. И даже если всех убьют, все равно разговоры останутся, причем они будут интригующими и легкими. Ибо это я создаю их! Я это знаю, и вот почему я не схожу с ума. У меня в запасе разговоров на двадцать лет вперед, пока я не повстречаюсь с подходящим человеком, которого сотворю сам, когда, скажем так, наступит удобный момент. Все эти разговоры имеют место в праздной компании, которая стала такой же принадлежностью моего ложа, как и матрац. Однажды я дал имя этой смутной территории; я назвал ее Убигучи, но Убигучи что-то не понравилось мне: слишком вразумительно, слишком наполнено смыслом. Лучше считать ее просто смутной территорией, как я и намеревался. Люди думают, что бессмысленная болтовня — это пустяки, но это не так. Бессмысленная болтовня — это противоречивая наполненность, битком набитый призрачный мир, в котором наощупь пробирается душа. Помню, мальчишкой я ходил с праздной компанией, как будто я был веселой душой безо всего, но в башмаках. У меня украли тело, поскольку оно мне особенно не требовалось. Тогда я мог существовать и с телом и без оного. Когда я убивал пичужку, поджаривал ее на костре и съедал, делал я это не от голода, а потому что хотел узнать о Тимбукту или Огненной Земле. Я ходил с праздной компанией и ел убитых птичек для того, чтобы породить желание к той светлой земле, которую впоследствии единолично обжил и населил ностальгией. Я так много ждал от этой страны, что горько разочаровался. Я пребывал в омертвелом состоянии столько, что мало кто бы выдержал, а потом по закону, который, должно быть, и есть закон творения, неожиданно вспыхнул и начал неистощимо жить, словно звезда, чей свет неисчерпаем. Здесь начинается истинный каннибалистический экскурс, так много значащий для меня: не стало больше мертвых хрустяшек, снятых с костра — появилось живое человеческое мясо, нежное, сочная человечья плоть, тайна парной человечьей печени, откровения проглоченных опухолей, хранимых в морозилке. Я приучился не ждать, пока жертва умрет, а вгрызаться в нее во время разговоров. Частенько, оставив обед недокушанным, я обнаруживал, что то был мой старый друг минус рука или нога. Иногда я так и оставлял его: туловище, набитое вонючими кишками.