Улыбка у подножия лестницы - Миллер Генри Валентайн. Страница 5

Клоун посерьезнел.

— Реальность — вот то самое слово! Я понял, кто я, зачем я, что должен делать. Это — реальность. А то, что вы называете реальностью, — это опилки, пыль, труха… Ваша реальность как песок — уходит сквозь пальцы…

— Мой дорогой Огюст, — вкрадчиво произнес директор, будто обращаясь к неразумному младенцу, — ты слишком много думаешь. Не забивай себе голову, сходи в город, выпей хорошего вина, выспись хорошенько… Не стоит принимать поспешных решений. Иди…

— Бросьте. — Огюст решительно мотнул головой. — Я не нуждаюсь ни в советах, ни в утешении. Я все решил. — Он протянул директору руку.

— Ну что ж, как знаешь. — Тот безнадежно пожал плечами. — Значит, ты пришел проститься?

— Да. Прощайте.

И снова Огюст ринулся к новой жизни, чтобы, достигнув ее дна, начать сначала. Но, подходя к городу, вдруг сообразил, что в кармане завалялась лишь пара жалких су. А ведь он скоро проголодается… Замерзнет… Что ж ему, рыскать, аки зверю дикому, в поисках пристанища? Стоило ли ради этого все бросать? Он вдруг перестал понимать, с чего его вдруг понесло в город.

— Ну, доберусь я до Южной Америки. — Он не замечал, что размышляет вслух. — Если вообще доберусь! А на каком языке я буду говорить? И с чего я решил, что меня там ждут? Да и есть ли там цирк? А даже если и есть, то от своих ряженых небось отбою нет.

Огюст оказался в маленьком парке и присел на лавочку.

— Надо все хорошенько обдумать. Как я попаду в эту чертову Южную Америку? Я не птица. Я человек, а человек слаб, у него хрупкое здоровье, слабые конечности, нежный желудок, ему нужно тепло, отдых, нормальная пища, наконец! — Он скрупулезно перебирал в уме качества, которые, по его разумению, отличали его, Огюста, от прочих творений Создателя. И неожиданно сделал открытие из разряда тех, которые хоть и не подкупают новизной, но никогда не приедаются: лишь двуногим дарована способность смеяться и лить слезы!

«Я не птица! » Мысль тянула на откровение. Ведь сколько ни насилуй воображение, крылья от этого не вырастут.

Какая, к черту, Южная Америка? Дело ведь не в том, куда пойти и как добраться до этого куда, а в том, что… Огюст запнулся, подбирая слова. А может, все идет как надо? И пусть дальше идет своим чередом… Что это его потянуло на самобичевание? Да потому что всяк сверчок знай свой шесток. А то возомнил себя невесть кем. Зазорным стало смешить народ, захотел человечество осчастливить, кретин! А счастье, оно в руце Божьей. Огюст понял это, только когда лишился былых регалий, прибился к бродячей труппе, став простым поденщиком.

И тут его осенило. Он понял, что не дано ему было донести свое знание об ином мире, мире, неподвластном невежеству и пороку, мире, где нет ни смеха, ни слез. Эта невольная немота была платой за место придворного паяца Создателя.

Чтобы признать очевидное, Огюсту потребовалась вся жизнь! Он вдруг понял, что роскошь оставаться самим собой дозволена каждому. Но клоун от Бога обречен быть только клоуном. Днем и ночью, при аншлагах и пустых залах, под куполом цирка или потешая уличных прохожих. Ему захотелось поделиться с кем-нибудь своим открытием. Душа Огюста требовала публики, ему были не нужны ни грим, ни костюм, ни аккомпанемент. Истина не нуждается в излишней атрибутике.

На Огюста снизошел покой. Он долго сидел, прикрыв глаза и чуть заметно раскачиваясь из стороны в сторону, словно баюкал в себе свое новое знание. Наконец его ресницы дрогнули, клоун огляделся по сторонам и увидел, что все вокруг переменилось. Отныне мир внешний в точности соответствовал тому миру, который прежде существовал лишь в душе Огюста. Будто только и ждал, когда можно будет в полный голос заявить о себе. И этот момент настал.

Потрясение было столь велико, что клоун не мог поверить, что видит все это наяву. Он поднес к глазам ладони, чтобы скрыть струившиеся по щекам непрошеные слезы радости.

Потом встал, распрямил плечи, постепенно привыкая к своему новому зрению. Золотой луч уходящего солнца лизнул землю. Он скользнул по Огюсту, словно звал за собой. Клоуна внезапно захлестнула безудержная жажда жизни. Он уверенно шагнул за ободок солнечного круга. Как птица расправляет крылья для полета, так он раскинул руки, желая обнять Вселенную.

Земля залиловела, как костюм капельдинера. Огюст закружился в танце. «Свершилось, свершилось! » — закричал он… Или ему показалось, что закричал… Из горла вырвался то ли вздох, то ли всхлип — и его радостный отзвук тут же истаял в воздухе.

К нему приближался некто. В униформе, с дубинкой в руках. «Ангел, — мелькнуло у Огюста в голове, — Спаситель… » Он бросился навстречу идущему, как вдруг его словно окутало черное облако. Как подкошенный, клоун беззвучно рухнул на землю.

Рядом случились двое прохожих. Опустившись на колени, они перевернули Огюста на спину и замерли в недоумении. На лице упавшего играла блаженная улыбка, в уголке рта пузырилась тонкая струйка крови. Распахнутые глаза были устремлены к небу. Там серебряной запятой повис бледный серпик луны.

ЭПИЛОГ

Среди того, что мне когда-либо доводилось писать, «Улыбка у подножия лестницы» занимает особое место. Я написал эту коротенькую вещицу по просьбе Фернана Леже, который хотел, чтобы серию из сорока рисунков, посвященных цирку, сопровождал некий текст. Потом его бы перевели на французский язык и выпустили миниатюрным иллюстрированным изданием ограниченным тиражом.

Я долго не мог заставить себя сесть за стол. Мне было настолько непривычно писать по заказу, что я совершенно не представлял, о чем писать, несмотря на предоставленную мне полную свободу действий.

В голове вертелись имена Руо, Миро, Шагала, Макса Жакоба и Сёра. Но мыслей никаких не было. Казалось, проще нарисовать такую книжку, чем сочинить к ней текст. У меня в столе завалялось несколько акварелек, которые я набросал после посещения цирка Медрано. Говорили, что один из нарисованных клоунов удивительным образом напоминал Шагала, хотя в ту пору я не имел ни малейшего представления о том, как тот выглядит.

Тогда же мне в руки случайно попала тоненькая книжица Уоллеса Фоули 5, где автор с каким-то щемящим чувством описывал клоунов Руо 6. Размышляя о жизни и творчестве этого художника, я пришел к выводу, что в каждом из нас живет и шут, и ангел, и дитя. Да и сам я разве не паяц? Я с детства обожал цирк. В моей душе бережно хранились воспоминания обо всех представлениях, некогда увиденных мною. В колледже на вопрос, кем я хочу стать, я отвечал: клоуном. Наша компания состояла сплошь из остряков и балагуров, мы вечно друг друга разыгрывали. Учитывая это обстоятельство, я был весьма удивлен, узнав, что роль шута они отвели именно мне.

Почему-то запомнилось название той книжки (кстати, она была первой среди тех, что я прочитал у Фоули). «Клоуны и ангелы». Об ангелах говорил и Бальзак в своем «Луи Ламбере». Сложная цепь ассоциаций привела меня к новому пониманию образа шута. Между ним и ангелом обнаружилось потрясающее сходство!

Да и не я ли, в конце концов, сам писал об Августе Ангсте и Ги ле Кревкёре? Не себя ли живописал, говоря об их мятущихся, неприкаянных душах?

И еще… На одной из своих акварелек (на мой взгляд, самой удачной из моих живописных попыток) я пририсовал клоуну второй рот. Один — алый, дерзкий, сочный, другой — бледная полоска, как неровный шрам.

Леже прислал мне несколько maquettes 7. На одной была изображена лошадиная морда. Я мельком глянул на них, бросил в стол и тут же позабыл об этом. А после долго ломал себе голову, пытаясь сообразить, откуда взялась белая лошадь. Если с лестницей и луной все было понятно — их я позаимствовал у Миро (увидев его «Собаку, воющую на Луну», я безоговорочно влюбился в этого художника), — то происхождение белогривой красавицы ставило меня в совершеннейший тупик.