Флибустьер - Ахманов Михаил Сергеевич. Страница 34

Тут они застряли на несколько недель. Во-первых, потому, что на продаже древесины Брукс и Садлер не желали терять ни гроша и отчаянно торговались с губернатором; во-вторых, после трехмесячного похода команда нуждалась в отдыхе и укреплении здоровья с помощью спиртных напитков и портовых шлюх. Испанский корабль, захваченный ранее, был уже продан, и на долю каждого пришлось по сорок песо. Эти деньги капитан распорядился выдавать частями, чтобы хватило их на больший срок; кроме того, треть команды, все, имевшие дома и женщин в окрестностях Бас-Тера, были отпущены на берег. Серов воспользовался гостеприимством лекаря, обитавшего в Ла-Монтане, в хижине, что стояла на задворках поместья Джозефа Брукса.

Месяц, проведенный здесь, стал, несомненно, лучшим и самым счастливым в его новой жизни. Под ногами была твердая земля, вверху – небо, то бирюзовое, то бархатисто-темное, усыпанное звездами, и со всех сторон зеленели деревья и кусты, носились яркие птицы и огромные, в две ладони, бабочки. Хижину – точнее, уютный домик – поставили между двумя большими сейбами, чьи стволы служили в качестве опорных столбов, а несколько мощных ветвей поддерживали крышу. Пол из старых палубных досок был настлан на выступающие из почвы корни, а перед входом тянулась лужайка, откуда открывался вид на море. За лужайкой и рощами пальм и земляничных деревьев маячил двухэтажный особняк капитана, солидное строение из бревен под черепичной кровлей. Оттуда трижды в день негр с негритянкой, слуги или, возможно, рабы приносили им еду, лепешки с острым соусом, фрукты, вареное мясо и овощи. Утренние часы посвящались боевым искусствам: Росано учил его, как биться на шпагах и рапирах, как пользоваться тесаком и длинным кинжалом с рогатой гардой, как, навернув на руку плащ, остановить удар клинка. Несмотря на возраст и тщедушный вид, Росано был искусным фехтовальщиком, но как-то после третьего стакана проговорился, что дал обет не проливать человеческой крови, если это не связано с ремеслом хирурга. Но обучал он Серова на совесть и чаще хвалил, чем ругал, – ученик попался ему толковый.

В полдень, в самую жару, они уходили в домик, и Росано, вздыхая и мрачнея, доставал из сундука потрепанную книгу. Видимо, этот фолиант многое перенес на своем веку – его переплет и часть страниц обуглились, в листах зияли дыры, прожженные угольями, часть строчек была смазана, будто огонь второпях заливали водой. Лекарь не разрешал прикасаться к книге, и рассмотреть ее как следует Серов не мог, только заметил, что она на итальянском либо на латыни и написана вроде бы от руки, четким угловатым почерком. Сам он писал на французском, по два часа под диктовку Росано, но за месяц они одолели лишь первые страницы, бывшие в хорошей сохранности. О пиратских кладах тут не было ни слова, а говорилось о том, как к некоему мессиру Леонарду, жителю Флоренции, явился нищий юноша, не знавший языка, голодный, оборванный, убогий; и мессир, по доброте своей, его пригрел, решив, что будет юноше наставником. Прошло какое-то время, и этот юный незнакомец, прижившись в славном городе Флоренции, сделался помощником мессира и даже, можно сказать, близким его другом. А близкий друг прежде всего собеседник, коему можно доверить высокие мысли; и вот мессир и юноша стали толковать о философии, об астрологии с алхимией, о божественном устройстве мира, о прошлом и будущем и других подобных материях. К несчастью, юноша умер, то ли от чумы, то ли от холеры, и через много лет, уже на склоне жизни, мессир, вспоминая о тех беседах, записал их в книге.

Средневековая схоластика, с унынием думал Серов, соображая, что его ждет впереди. Но трудился честно, писал неуклюжим пером на грубой бумаге, надеясь, что в его французском не слишком много ошибок.

В два пополудни они обедали, затем предавались сиесте, а перед ужином, когда жара спадала, Серов метал ножи или тренировался с клинком, отрабатывая хитрые приемы итальянской школы. Отужинав, Росано доставал бутылку, пил и после первого стакана обсуждал с учеником политику держав Европы, а после второго – сплетни о губернаторе де Кюсси и видных гражданах Тортуги, Сент-Онже, Филибере, Баррете и Максимиллиане Фрае. Самое же интересное начиналось после третьего стакана, когда хирургу вспоминались дни былые и он принимался горько сетовал на жизнь и судьбу. Но к этому времени он забывал английский и французский, изъясняясь на бессвязном итальянском, по каковой причине Серову не удалось разобраться в его непростой биографии. Но был ли тут повод для огорчения? Безусловно, нет. Дождавшись, когда Росано стукнет лбом о стол, он поднимал тощего хирурга, укладывал в гамак и спешил в рощу земляничных деревьев. Торопился не зря – там, под темными кронами, ждала его Шейла.

Какими сладкими были ее губы! Как нежно пахли ее волосы! Серов, зарывшись в них лицом, обнимал ее плечи и чувствовал, как под тонкой тканью корсажа стучит ее сердце. На корабле они боялись взглянуть друг на друга, боялись словом перемолвиться, но здесь, в уснувшей под звездным небом роще, взгляды, слова и даже время принадлежали им.

Не бывает потерь без находок, думал Серов и шептал ей на ушко: милая, любимая, родная… На каком ты говоришь языке? – с улыбкой спрашивала Шейла. И он отвечал: на нормандском, счастье мое…

Однажды он спросил, хочет ли она уехать в Старый Свет. Девушка покачала головой:

– Не знаю, Эндрю, не знаю… Увидеть города, о которых рассказывал Джулио, дворцы королей и принцев, старинные замки, гавани, полные кораблей… Дева Мария! Это было бы чудесно! Но когда я думаю, что на одной улице Бристоля, Лондона или Парижа больше людей, чем в Бас-Тере, и все чужие, незнакомые… – Шейла вздрогнула и прижалась к Серову. – Мой дед Питер Брукс был рабом на Барбадосе, потом слугой плантатора Родвея. Дядя Джозеф говорит, что деду повезло – Родвей позволил ему жениться, завести семью, и даже не стал наказывать, когда отец и дядюшка удрали на Ямайку, в Порт-Ройял. Моя мать тоже была выслана… ну, ты понимаешь, за что… Отец ее купил за двести песо.

Шейла замолчала, и Серов увидел в лунном свете, как у ее губ пролегли горькие морщинки.

– Я – внучка старого каторжника и племянница пирата, – сказала она. – Еще – дочь женщины, которую там, за океаном, считали падшей… Что я буду делать в Старом Свете, Эндрю?

– А что ты делаешь здесь?

Глаза девушки сверкнули, твердая ладошка сжалась в кулак, будто обхватив сабельную рукоять.

– Мщу! Мщу испанцам!

– Ты ненавидишь их? За что?

Взгляд ее погас, веки опустились. Какие длинные ресницы, мелькнуло у Серова в голове. Они лежали на смуглой коже, как два темных веера.

– Они сожгли… сожгли отца и маму… и других… – глухо пробормотала Шейла. – Мы жили в Блэк-Ривер, на западе Ямайки, далеко от Порт-Ройяла. Отец рыбачил и охотился… Все в Блэк-Ривер были или рыбаками, или охотниками. Были! Все семьдесят шесть человек! А пощадили только меня и сестер Роджерс… нам еще пяти не исполнилось… Но мальчиков сожгли. Даже младенца Мэри Прайс.

– Почему?

– Они говорили, что это кара – кара за то, что Грамон натворил в Веракрусе, а Дэвид – в Перу. Еще говорили, что еретикам положена огненная смерть… Смеялись – пусть привыкают к жару преисподней! Это случилось за двенадцать дней до Рождества Христова… Пришел испанский корабль, солдаты обшарили поселок и всех согнали в церковь, потом подожгли. Дерево было сухое, горело быстро, и наши не успели допеть псалом. Начали кричать. Я помню…

Шейла задрожала, и Серов крепче обнял ее:

– Не надо, милая… не надо об этом…

– Нет, надо! – Она вытерла глаза и упрямо нахмурилась. – Надо! Я помню, как кричала мама – благословляла и молила Господа спасти меня и защитить… И Господь внял ей и отвел от нас клинки и пули, хотя девочки Роджерсов все равно умерли, когда мы втроем остались на пепелище. Есть было нечего, но умерли они не от голода, а потому, что не хотели жить. Они все время плакали, потом легли у сгоревшей церкви и не хотели подниматься.

– А ты?

– Я прошла сорок миль до Саванны-ла-Мар, самого ближнего поселка, и рыбаки отвезли меня в Порт-Ройял, где губернатором был Генри Морган. Он знал дядю Джо и велел приютить меня, пока не появится его корабль. Другой, не «Ворон»… дядя тогда плавал на шлюпе «Ловкач»… В доме Моргана я жила пять месяцев, потом пришел дядя и забрал меня на Тортугу.