Время перемен - Аренев Владимир. Страница 27

Прежде чем выйти во двор, Максим решил снагличать — и сообщил слуге, что они идут в сторону Кругов, мол, забыли там какую-то безделицу, обронили в спешке — а безделица-то дорога как память… Ну и вообще хочется свежим воздухом подышать, так что если хозяин будет спрашивать, передайте, что отлучаемся, но ненадолго, максимум на часок. И кстати, любезный, если не затруднит, распорядитесь, чтоб к этому времени к нам в комнаты подали чего-нибудь позавтракать; а вещи пускай не трогают, мы сами распакуем, когда вернемся.

— Ну ты жук! — восхищенно прошептал Резникович, когда они миновали хиленькую оградку и выбрались на тропинку, где их никто не мог услышать. — Так задурить голову бедняге — это уметь надо!

— Это-то я умею, — ворчливо отозвался Максим.

«А вот миры спасать — уж извини, старина», — но этого он вслух не сказал. Незачем в чужие раны раскаленным прутом тыкать.

— Ну что, пошли к Кругам?

Они молча зашагали по дороге, ровной, заметной — и захочешь — не заблудишься.

— Послушай, ты что, замерз?

Журский недоуменно уставился на приятеля, и тот объяснил:

— Ты же дрожишь, как будто только что вылез из полыньи. Дать тебе куртку?

Максим покачал головой:

— Спасибо, не нужно. И так скоро будем дома — там и отогреюсь.

На самом-то деле он знал: никакая куртка не поможет. Только сейчас он понял, насколько перепугался того, что с ними произошло — и, собственно, происходило до сих пор. Когда ребенок рождается, покидая утробу матери, оставляя тот уютный мирок к которому привык, — он кричит от ужаса перед неизвестным «нечто», представшим перед ним. Точно так же готов был сейчас заорать и Максим. Кажется, он даже меньше перепугался в прошлый раз, когда вместе со своим дядей, Дениской и еще несколькими людьми попал в «параллельное измерение « — а ведь тогда его жизнь подвергалась не меньшему риску.

«Вот странно: обычно, когда в книгах пишут о таких случаях, герой только и делает, что восхищается да радуется увиденному. Мне бы тоже, наверное, следовало. Ведь глупо же…» Он оглянулся: невероятных форм и размеров растения окружали дорогу. Раньше он видел их только на рисунках про доисторические времена да в экранизациях a la «Парк юрского периода». Теперь, что называется, узрел воочию. И куда же подевалось то ощущение романтики, которое возникало прежде, стоило лишь посмотреть на рисунок с каким-нибудь «динозавровым папоротником»? Никакой романтики — одно лишь чувство чуждости, опасности, таящейся в этих листьях и стволах.

«Да ты, никак, ксенофоб, дружище!» — впрочем, было несмешно.

Что же до эльфов… выглядят они как люди, поэтому сложновато поверить в рассказы Мэркома о его семисотлетнем возрасте. Глаза? Да, в глазах что-то такое есть, и нутром чуешь: «правда», но разум отказывается принимать такое. Может, они еще и колдовать умеют?!.. «Драконы. Здесь и драконы водятся. Эти точно на людей не будут похожи». Но нет, доводить дело до такого Журский не собирался, драконы — это уже перебор. У него семья, ему с такими воспоминания будет сложновато жить. Кое-кто, конечно, не задумываясь поменялся бы с Максимом местами — рыцарь Александр Сергеевич, например, — но Журский никогда эскапизмом не страдал, вот как в детстве переболел, так с тех пор и не думал даже. Его место — в зоопарке, в экспедициях, там, где он чувствует себя собой.

— Ты чего раскис? — обронил Резникович.

Максим аж обалдел: это кто кого утешать должен?!

А приятель продолжал:

— Если из-за дочки переживаешь, то зря. Я хоть с ней всего полдня знаком, но видно же — девочка самостоятельная, боевая. Ничего с ней не случится. Да и рыцарь наш — вполне приличный паренек. Если что-нибудь…

— Да перестань, Денис, я не по этому поводу.

Тот замолчал, пожав плечами, мол, как скажешь.

Но Журский ничего сказать не успел, поскольку они уже пришли к Кругам.

Менгиры по-прежнему тянулись к небу, здесь почти незаметному из-за обилия зелени. Максим мысленно сравнил их сперва со старым проржавевшим капканом, готовым вот-вот цапнуть вас за ногу, потом — с челюстями какого-нибудь гигантского «-завра», наконец посмеялся над собственной банальностью и кивнул в сторону камней:

— Ну что, погуляли и хватит?

Слова получились не веселыми, а скорее жалкими, звучавшими заискивающей попыткой оправдаться. В этот момент Журский был противен сам себе — и в то же время знал, что не отступит. Жена и дочь важнее, чем собственное душевное спокойствие.

— Идем?

— Макс, посмотри!.. — приятель шептал так, что Максима передернуло.

Он обернулся. Резникович тыкал пальцем куда-то в траву, что росла возле самой дороги.

Подбежал, глазами отыскал нужное — и отшатнулся.

Капли крови на листьях, они же — на чем-то белом, что флагом о капитуляции виднеется невдалеке. Журский подошел поближе и поднял с земли платок, заранее зная чей он.

«А ты говоришь, — подумал отстраненно, — „девочка боевая“. Да уж, куда боевитей!.. Только где мне ее теперь искать, мою „самостоятельную“?..»

Киллах о воспитании

— Ведь опять врет, — недовольно ворчит из темноты кто-то из слушателей. — Избавитель, ну скажи же…

— Пусть, — отмахивается тот. — Не мешайте.

Килларг благодарно кивает:

— Твоей мудрости нет предела. Равно как и терпению. С вашего позволения, господа, я продолжу.

Итак, как уже говорилось, отряд кхаргов, посланных Голосом Господним за будущими воспитанниками, благополучно добрался до Гунархтора. Они подошли к городу утром, когда народу на улицах было еще не слишком много, и посему Желтоклыкий, главный среди носильщиков, направил своих кхаргов кратчайшим путем. Они добрались к холму господина Миссинца примерно через полчаса; но хотя время было раннее, у ворот уже толпились многочисленные просители.

Следует сказать, что таковые почти никогда не оставляли в покое холм пророка. Ибо, как утверждают мудрецы, надежда порой бывает сильнее смерти; вот паломники и надеялись на то, что если и не привлекут внимание, то хотя бы сами краешком глаза увидят, одной ноздрей учуют господина Миссинца. Не смущали их ни высокий каменный забор, ни бдительная стража у ворот. И всякий раз, когда ворота те открывались, толпа восторженно привставала, поводила в воздухе носами и надеялась на удачу. Некоторым даже удавалось увидеть в проеме невысокий (по тогдашним меркам для Гунархтора) двухэтажный холм господина Миссинца.

Пророк никогда не стремился жить в роскоши, однако единственно ради поддержания престижа вынужден был поселиться в этом холме. Его выстроили согласно с планами самого Голоса Господнего, и только высокий забор соорудили чуть позже, когда стало ясно, что иначе никак не уберечься от толп паломников.

Когда отряд, возглавляемый Желтоклыким, приблизился к воротам, ожидающие в очередной раз воодушевились — но ненадолго. Ибо внутрь пропустили только вновь прибывших — а потом ворота за их хвостами — и перед вибриссами паломников — опять намертво закрылись.

Холм господина Миссинца стоял в небольшом парке, не выделявшимся ничем особенным. Там не росли ни какие-то особо редкие растения, не обитали в клетках невиданные твари. Парк служил единственно для отдохновения души хозяина холма. Был он, парк, нестрого разделен на фрагменты аккуратными дорожками. Вдоль дорожек росли декоративные папоротники, в том числе и древовидные, чьи запахи составляли неповторимые узоры. Собственно, именно запаховые букеты были основным критерием, по которому разбивали парк.

По дорожке навстречу прибывшим торопился один из слуг господина Миссинца — кхарг по имени Гостеприимец. Он, поджав губы и сморщив нос, поинтересовался, почему отряд Желтоклыкого прибыл так поздно, но ответ выслушивать не стал.

«Оправдываться будете перед пророком — если тот захочет слушать», — напрямик заявил он. Пока же препроводил всех их в приемный зал, где с минуты на минуту должен был появиться господин Миссинец.

— Вот ведь… — кряхтит кто-то из слушателей. — Так врет, как будто видел все это собственными глазами, нюхал собственным носом.