Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха - Минутко Игорь. Страница 123

Революционер-террорист; бывший суперагент ОГПУ резко поворачивается.

На его арестантской кровати, вытянув длинные ноги, сидит «черный человек», или Цилиндр — выбирайте имя по вкусу. Впрочем, лучше Цилиндр. Потому что куратор Блюмкина из Черного Братства одет, надо полагать, соответственно церемонии, которая предстоит: черный смокинг, черный цилиндр на голове, подчеркивающий мертвенную бледность выразительного лица, белая кружевная манишка, на руках — белые перчатки, в петлице смокинга с длинными фалдами — темно-бордовая гвоздика.

— Вы? Я рад! Рад…

— Чему же вы так радуетесь, Яков Григорьевич?

— Ну… Ведь вы все можете…— Безумная надежда: «Буду жить! Буду! Буду!»— переполняет Блюмкина, и он уже готов заключить в объятия своего спасителя, но в его воспаленном сознании звучит строго и даже брезгливо: «А вот этого не надо». — Вытащите меня отсюда, умоляю. В третий и последний раз…

— Не в моих силах, — вздыхает Цилиндр искренне. — Во-первых, увы! — далеко не все мы можем. Во-вторых… Действительно, мы, Яков Григорьевич, намеревались поработать с вами еще лет двенадцать-тринадцать. Ваш окончательный переход к нам планировался во время большой войны, вам предстояло оказаться в тылу так называемого врага. В Берлине, покушение на Гитлера… Впрочем, об этом мы в России пока никому ничего не говорим. Так вот… Во время этого неудачного покушения… Что поделаешь, придется без вас. Кое-что подправим в мировой истории…

— Да о чем это вы? — не выдержал смертник из камеры № 14.

— А! Так… Мысли всякие одолевают. — Цилиндр встал с кровати, сильно потянулся — должны были бы хрустнуть косточки, но ничего не хрустнуло. — Сколько же с вами неприятностей, однако! Словом, я уже сказал, не все — увы и ах! — мы можем. Мешают! Мешают всякие там в белых одеяниях. Ладно! Это вечно, как мир. В-третьих, мы не в силах упразднить вселенский закон… А надо бы! Надо! — Цилиндр явно пришел в состояние крайнего раздражения. — Закон этот, милостивый государь, — определенная свобода индивидуума, которую мы не можем запретить. Свобода в желаниях и поступках. А я, будь моя водя, непременно запретил бы! Прежде всего для таких субъектов, как вы, Яков Григорьевич! Да, да! Для вас! — Цилиндр быстро прошелся по камере несколько раз. От него веяло ледяным холодом. — И прав этот ваш так называемый следователь Агранов… Между прочим, порядочная скотина.

— Скотина! Скотина! — завопил Блюмкин, размазывая по безумному лицу слезы. — Скотина!..

— Пожалуйста, Яков Григорьевич, — поморщился Цилиндр, — без истерик. Только этого нам не хватало. Так вот, прав господин Агранов: трепло вы и хвастун, каких свет не видел. Нет, надо же! Так бездарно использовать свободу! И нам все карты смешали! Ладно! Все! — остановил себя посланец «черного братства». — Я здесь, с вами в этот скорбный час, чтобы поддержать, утешить…

— Утешить? — вырвалось у Блюмкина, и опять нелепая надежда на спасение затеплилась в его помутненном сознании.

— Да, утешить! Только не стройте, пожалуйста, никаких идиотских иллюзий: сейчас вас расстреляют…

— Что-о-о?..

— Да, да! Преспокойно расстреляют. Но Яков Григорьевич, поймите вы, дорогой мой: смерти нет! Вовсе нет — ни для черных, ни для белых, ни, следует добавить, для красных! — Цилиндр вдруг расхохотался. — И я вам скажу — напрасно это…

— Что напрасно? — понуро спросил Блюмкин.

— Что окончательной смерти нет, например, для таких «красных», как вы. Уж больно с вами много хлопот, но оставим пока эту абстрактную философскую тему. Потом, на досуге… Словом, Яков Григорьевич, сейчас вы вовсе не умрете. Вас ждет всего лишь переход в новое состояние. Эфирное, если угодно. Как тут у вас все это называют? Всякие тонкие энергии. А! Долго и скучно объяснять. Еще совсем немного, и все сами испытаете.

— Это… Это больно? — пролепетал приговоренный к расстрелу.

— Да нет же! Какой вы, однако… Приходится констатировать — прав Яков Самуилович: какой вы дурак! Словом, физической боли не будет никакой, поймите это, идиот: вы расстанетесь со своим грешным телом! А я с вами, рядом. Почти тут же подхвачу. И уж там вы — наш! Дел, интереснейших дел, Яков Григорьевич, невпроворот! И так будет всегда!

— Как это — всегда? — прошептал Блюмкин.

— Очень просто: сейчас ваше эволюционное развитие. закончится, и вы навечно — навечно! — останетесь с нами. Учтите: это не наш, а ваш свободный выбор. Заживем разнообразно, не заскучаете, но одного, приготовьтесь к этому немедленно, вы лишаетесь тоже навсегда: никакой самодеятельности. У нас, батенька, дисциплина. В наших краях это вам разъяснит и Владимир Ильич Ленин, вернее то, во что он превратился. Кстати, бывший вождь мирового пролетариата в нашей иерархии при высокой должности.

— Да? Правда? — залепетал Блюмкин. — И может быть…

— Может! Может! — раздраженно перебил Цилиндр. — Так, Яков Григорьевич — взяли себя в руки. Запомните, вы должны расстаться с так называемой жизнью достойно, согласно вашей… гм… революционной деятельности. Вы обязаны стать для потомков легендой. Здесь с вашей легендой нам еще предстоит поработать, кое-что свершить. Ну, взбодрились! Они идут.

— Что?.. Как?.. Зачем? — Блюмкин, двадцатидевятилетний молодой человек, слепо заметался по камере, налетая на стены.

В замочной скважине заскрежетал ключ, и дверь открылась.

В камеру вошел красноармеец с винтовкой без штыка.

— Руки за спину! Выходи!

Получив удар прикладом в спину, Яков Григорьевич вылетел в коридор.

Тут было еще трое палачей: командир с револьвером и два красноармейца с винтовками, все совсем молодые, каждому лет по двадцать, не больше, — все с хмурыми, замкнутыми лицами: сейчас они выполнят приказ родной коммунистической партии, уничтожат еще одного «врага народа».

— Пошли! Вперед! — командир первым, не оглядываясь, зашагал по коридору.

Получив второй удар прикладом в спину, Блюмкин с заплетающимися ногами повлекся вперед.

Двое конвоиров шли по бокам, на шаг приотстав. Третий — сзади — след в след.

И вдруг Яков Григорьевич начал медленно сгибаться, теряя сознание.

Тут же рядом оказался Цилиндр, подхватил его под локоть стальной, холодной как лед рукой.

— Будете наказаны! — свирепо зашептал он. — Будете жестоко наказаны, если сейчас же… Ну-ка, держитесь за меня, урод несчастный!

— Да, да… Простите… Умоляю — простите. Я больше не буду…

— Простил! Уже простил. А теперь соберитесь! Больше мужества! Как там у вас? «Смело, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе!..»

Ко всему привыкшие конвоиры были обескуражены, даже больше, ошеломлены: они никогда не видели, чтобы приговоренный к расстрелу совершал свой последний путь по коридорам Лубянки подобным образом: враг народа наклонился вправо так сильно, что ему давно пора было грохнуться на пол. А он шел, быстро перебирал заплетающимися ногами, и иногда казалось даже, что смертник невесомо плывет над полом, цепляя носами грязных ботинок вытертую ковровую дорожку.

Или мерещится? Переработали?..

Плечо Цилиндра, к которому он прижался, ища спасения, было холодным, как арктический лед, но представьте себе, приятно охлаждало, успокаивало, приводило, если угодно, в чувство.

— Вот так! Молодцом! Умница!

— Так, может… Мы отсюда сейчас улетим?..

— Опять вы за свое, Яков Григорьевич!

— Но по… Понимаете, жить хочется…

— Прекратите бормотание! — рявкнул командир палачей. — Иванов! Сунь ему по кумполу!

Расчетливый удар прикладом в затылок. Искры разлетелись в стороны. Наверно, упал бы, но, цепко поддерживаемый Цилиндром, Блюмкин только плавно проплыл несколько метров над полом, почти горизонтально, и, обретя твердь под ногами, опять засеменил мелкими шажками, еле касаясь пола.

Один из конвоиров не выдержал: быстро, воровато перекрестился.

Яков Григорьевич не понял, как он очутился в подвальной комнате. Высокий сводчатый потолок с двумя лампами в металлических белых тарелках. Кирпичная стена с ямками от пуль. На каменном полу темные разводы. Воняет мочой и серой.