Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха - Минутко Игорь. Страница 79

Беспредельный, всеохватывающий океан пепельного цвета, который глухо, мощно, но уже после недавнего шторма умиротворенно рокотал далеко внизу за бортом «Зеландии», ощущался со всех сторон, казалось, поднимался в небо, тоже пепельного цвета, только размытое и зыбкое, и Николай Константинович Рерих, держась за высокие перила, отгораживающие вторую палубу корабля от влекущей к себе бездны мирового океана, вдруг только на один короткий, как молния, миг испытал безумное сладостное желание, которое, казалось, от восторга останавливало сердце: броситься туда, вниз, во влекущую пучину и раствориться в этом гигантском божестве — океане. И стать им!..

Его плеча осторожно коснулась рука, и прозвучал знакомый голос:

— Здравствуйте, Николай Константинович!

Рерих резко повернулся — изумлению его не было предела:

— Вы? Вы — здесь?..

Перед ним стоял Владимир Анатольевич Шибаев, в длинном, не по росту, черном пальто с поднятым воротником, жилистую шею окутывал ярко-синий шарф, голова была открыта, и седеющие густые волосы трепал сильный холодный ветер. Горбун смотрел на живописца, подняв лицо вверх, и радостно-лукавая улыбка кривила его тонкие губы.

— Представьте себе, дорогой учитель — я.

Возникло молчание. Только свист ветра в снастях парохода и гул океана внизу.

— Вы…— Рерих не находил нужных слов. — Вы тайно сопровождаете меня?

— Ну… Зачем же так? — Владимир Анатольевич усмехнулся. — Если бы тайно… Но я перед вами. И никакого сопровождения. Вы обратились к нам за помощью и советом, мы — что могли…

— То есть, — перебил художник, — этот так называемый Луис Хорш…

— Что вы, что вы! — замахал руками горбун. — Как вы только могли подумать? С, господином Хоршем мы действительно сотрудничаем, больше этим занимается наркомат Анатолия Васильевича Луначарского — контакты в области культуры. Кстати, Николай Константинович, очень важны для России подобные контакты. Очень! И в любые времена. Подчеркиваю: в любые! Но это я так, к слову. Все получилось как бы само со бой: господин Хорш оказался в Лондоне, шли переговоры об открытии в его картинной галерее первой выставки произведений советских художников, я вспомнил нашу с вами встречу в торгпредстве… Луис сам, только услышав имя «Рерих»… Кажется, уже на следующий день он помчался к вам…— Товарищ Шибаев перебил себя. — Да что это мы, Николай Константинович, на ветру? Становится все холоднее, — он замешкался, начал покашливать в кулак. — Прошу вас к нам в каюту…

«К нам…» — пронеслось в сознании живописца.

— Действительно, — Шибаев осторожно взял художника под локоток, — есть о чем поговорить.

Через несколько минут они входили в каюту-люкс на третьей палубе парохода «Зеландия». Кроме небольшой гостиной, тут были еще две комнаты, а не три, как в каюте у Рерихов. «Судя по дверям», — определил Николай Константинович, испытывая смятение чувств, в которых преобладало некое сладостное, сосущее предвкушение: сейчас произойдет нечто важное.

«И мы согласимся!.. — уже принял решение русский живописец в изгнании. — Лада не будет против. Наоборот…»

Круглый стол с привинченными к полу ножками был изысканно накрыт на три персоны, и стало ясно, что над сервировкой потрудился искусный стюард. Холодные закуски: омар с зеленью, рыбное и мясное ассорти, свежие овощи и фрукты, холодная курица под белым соусом, еще что-то яркое, изысканное, аппетитно пахнущее, что именно — Николай Константинович сразу не успел рассмотреть. Все вместе являло некий натюрморт, обреченный на скорое уничтожение. Темные бутылки французских вин и штоф «Смирновской» водки.

— Прошу к столу, Николай Константинович. Чем Бог послал, по русскому обычаю. — Горбун первым, по-хозяйски расположился за столом; живописец последовал его примеру. — Сейчас я вам представлю моего коллегу… И можно будет поднять бокалы за встречу соотечественников в столь экзотической обстановке: корабль, плывущий в Новый Свет, вокруг океан, Россия за даль— I ними далями. Какой замечательный повод выпить! Вы не возражаете?

— Не возражаю, — сказал художник, подумав: «А товарищи большевики из Чрезвычайки путешествуют по свету с комфортом».

— Да, учитель, — нарушил возникшее снова молчание Владимир Анатольевич, — пока мы не приступили к трапезе. Смею вас заверить, что я следую в Штаты вовсе не как ваш сопровождающий… У меня в Америке. свои дела, миссия, если угодно: предстоит наладить оборвавшиеся связи с американским теософским обществом. Мы и этот предмет обсуждали с вами — теософию. Помните?

— Да, обсуждали.

— Вы знаете, теософия — моя давнишняя страсть. И вам, Николай Константинович, наверняка известно, что теософское общество, филиалы которого теперь существуют во всем мире, было создано в США нашей соотечественницей Еленой Петровной Блаватской… точно не помню, в каком году.

— В тысяча восемьсот семьдесят пятом, — сказал Рерих.

— Да, да! Совершенно верно, — Шибаев смутился. — Извините.

Николай Константинович чувствовал: Горбун хочет сказать что-то важное, и никак не может решиться.

— И вот что, учитель…— Владимир Анатольевич опустил голову, нагнувшись к столу, и горб его теперь возвышался за спиной как бы самостоятельно, стал третьим участником беседы. — Я принимаю ваше предложение…

— То есть?.. — Рерих не сразу понял, о чем идет речь.

— Ну… Я согласен быть вашим секретарем, вести дела, связанные с Востоком, с Индией, с возможными предстоящими экспедициями.

— Ах, да! — теперь был смущен Рерих: «Совсем из головы вон…» — Что же, замечательно! Я очень рад… Только как же теперь? В новых обстоятельствах: я — в Америке, вы — в Латвии или… в Москве. Не знаю…

— Полно, Николай Константинович! — перебил Шибаев. — Не век же вы будете сидеть в Штатах! Потом… И на расстоянии можно вершить любые дела, уверяю вас! Притом вершить самым наилучшим образом.

— Может быть…

— Значит, вы берете меня?

Николай Константинович не успел ответить: открылась дверь одной из спальных комнат, и в гостиной появился высокий сухощавый мужчина лет тридцати пяти в строгом черном кителе, брюках галифе и до блеска начищенных сапогах, без знаков воинского звания; смуглый, черноволосый, с большим, «думающим» (как определил для себя Рерих) лбом; крупный нос, пристальный напряженный взгляд темных глаз, впалые щеки, губы твердо сжаты, в уголках рта еле уловимая усмешка — во всем облике нечто напряженно-волевое, аскетическое, нервное. От этого человека исходили волны некой жаркой, даже опаляющей энергии, которую живописец ощутил сразу, и подействовала она на него возбуждающе.

— Здравствуйте, — сказал незнакомец сухо и холодно.

— Разрешите представить, — заспешил Горбун. — Замечательный русский художник Николай Константинович Рерих — Глеб Иванович Бокий…

— Работник Объединенного государственного политического управления, — пришел на помощь коллеге третий участник начавшейся тайной встречи.

«Ну, этого я и ожидал», — подумал художник, однако что-то екнуло в груди.

Бокий сел за стол, окинул его быстрым изучающим взглядом и нахмурился.

— Что-нибудь не так, Глеб Иванович? — спросил Шибаев.

— Слишком «так», — усмехнулся руководитель операции, которая в Москве на Лубянке была названа — и кому в голову пришло? — «Статуя Свободы». — Любите, Владимир Анатольевич, роскошествовать. Ну да ладно! Сегодня, пожалуй, можно и должно: думаю, эта наша встреча — историческая для судеб России. И прежде чем поднять первый бокал, давайте обсудим одно дело. У нас к вам, Николай Константинович, очень важное предложение… У меня есть интуитивное ощущение, что вы его примете. Я бывал на ваших выставках, читал многие ваши статьи. Ведь вы за сильную, могучую, единую и неделимую Россию, не так ли?

— Безусловно! — быстро ответил Рерих.

— Великолепно! Значит, мы договоримся, и у меня есть уже первый тост. Однако давайте наши переговоры проведем на трезвую голову.

Переговоры продолжались больше трех часов, и был момент, когда в дверь каюты деликатно постучали: дежурный матрос сказал, что Елена Ивановна разыскивает супруга. Пришлось на четверть часа покинуть каюту, дабы успокоить жену. И это оказалось очень кстати: появилась возможность посоветоваться с Ладой и совместно принять решение. Николай Константинович оказался прав: медиум и пророчица не была против. Наоборот — горячо одобрила решение мужа.