У меня девять жизней - Мирер Александр Исаакович. Страница 7

Пещера оказалась освещенной. Едва привыкли глаза, как стали различаться стены узкого туннеля. Фигуры людей и полоса дороги были, как водой, облиты слабым зеленым светом. По отлогому спуску люди плыли вниз, погруженные в этот странный свет, и впереди открылась ярко-оранжевая арка, и в нее по-рыбьи бесшумно нырнул старик с сопровождающими.

— Отличный кондиционер, воздух сухой и чистый, — донесся до Кольки голос Бурмистрова.

Передние исчезали за оранжевой аркой, поворачивая направо.

Акустический фокус. За поворотом тишина сменилась гулом хора на спевке. Длинный прямой туннель, по всей длине сидят люди. Поют. Слева — то же самое. Насколько хватает глаз, бесконечным рядом, сидят голые люди на пятках, поют.

…Таким было первое впечатление: длиннейший оранжевый туннель с низким круглым сводом и такой же длинный ряд людей, сидящих с очень прямыми спинами перед невысоким парапетом. Потом они увидели. За парапетом, в каменном желобе покоился гигантский членистый червь. Тысяча или больше метровых оранжевых бугроватых шаров, соединенных в бесконечную, монотонную цепь. Слипшихся боками. Нависающих над парапетом. Уходящих далеко, в оранжевую мглу.

Старец выбросил руку, показывая на ближний шар. Провозгласил: «Нарана! Нарана!»

Сквозь хор человеческих голосов прорывались невыносимо визгливые, не людские, почти ультразвуковые вскрики. От режущего запаха подступал кашель.

Это было совершенно ни на что не похоже.

…Николай вырвался из оцепенения, шагнул вперед, вплотную к парапету. На уровне его глаз была бесконечная волнистая череда визжащих шаров. Они лежали, на треть погруженные в оранжевую густую жидкость, кисель, трепыхавшийся мелкими волнами.

Володя придерживал очки двумя руками.

— Увеличенная модификация существ-анализаторов, я полагаю?

— Они, голубчики, — пробурчал Колька. — Существа…

Режущий формалиновый дух, розоватые, мясистые тела в редких черных волосках, мерзкие ротики-щелки. Чавкают, слившись боками. Белые муравьи, просвечивая оранжевым, суетятся на бугристых телах — облизывают…

— Логическое завершение, — бормотал Володя. Живая магнитофонная станция.

— Ну, ты держись, в общем, — ответил Колька. — Вперед, разведчики, во имя Науки…

Ахука смотрел на них, сочувственно выставив бороду. Старец вернулся и делал неловкие приглашающие движения. Колька сказал:

— Веди, веди, старый краб!

Шар, около которого они стояли, ответил внезапным визгом: «О-и-и!» Это было ужасно, в сущности. Неподвижная безглазая глыба говорила, пошевеливая впадиной-воронкой… Старец тут же подскочил и глухим басом, с оттенком подобострастия пропел что-то. Воронка умолкла.

— Нарана, нарана! — экзальтированно повторил старец.

Пошли, пробираясь по узкому проходу за спинами людей, которые перекликались с этим, тихо, протяжно распевая гласные, а это визжало, отвечая. У людей были сосредоточенные, усталые лица. Володя вслух считал шары, потом сбился и бросил. Некоторые были побольше, другие — поменьше. В нескольких местах за этим, сгибаясь под сводом, ходили люди. По одному, наклонившись, осторожно переставляя ноги. Что-то делали там, сзади, невидимое.

Пришли в тупик, к глухой стене. От двух крайних мест поднялись грустные парни, поклонились, поднеся руки к груди. У них были, жуки нового цвета, фиолетовые.

Бледный старец сказал несколько слов, один парень подошел к Кольке, второй — к Бурмистрову. Пригласили сесть в метре друг от друга. Володька, торжественно-бледный, перед своим шаром, Колька — перед своим. Край желоба закрыл чавкающие ротики, перед самым лицом оказалась оранжевая тьма воронки. — йе… — пропел парень с фиолетовым жуком.

Колька догадался повторить звук.

— У-у…

Повторил и это.

— А-а…

Пожалуйста… Как в музклассе, пой себе «ре» третьей октавы. Сольфеджио.

Учитель быстро запел, обращаясь к этому. Воронка шевельнулась, ответила тонким визгом: «Й-иуи-аье-е», в разных тонах. Колька почувствовал

— от него ждут, чтобы он поговорил на своем языке. Он посмотрел на учителя. Тот кивнул, заламывая густые брови.

— Ну, что я вам скажу… Жила-была курочка… то есть баба. Была, понимаете, у нее эта — курочка Ряба. Ну что, хватит?

Воронка опять запела — длинно, грустно, замедленно, как пастушья жалейка. Учитель выслушал ее и произнес: «Каопу», Николай повторил сразу правильно, подмигнув Ахуке. Тот медленно улыбнулся. Старец закивал, восторженно сжимая руки.

— Каопу, — повторил учитель и пропел два звука: «у-о», первое в «до», второе в «ми». Колька тоже повторил и пропел. Вот как — предмет можно обозначить и словом, и пением без слов.

«Э, нет — эта штука посложней магнитофона, Бурмистров!» — легко подумал он, и в этот самый момент с ним случилось нечто, чего он никогда потом не мог объяснить и понять. Слова полились рекой в его мозг. Воронка их выпевала, учитель произносил, а он впитывал — все легче и легче, с наслаждением легкости и удачи. Слово влетает, как ласточка в гнездо, ложится на место, как кирпич в стену, голова приятно согревается, и так весело, хорошо на сердце! Он чувствовал, что дважды повторять не надо, запомнит и с одного раза, и учитель перестал повторять слова, и началась группа абстракций — знать, запоминать, верить, изучать, действовать, соотноситься — в бешеном, нарастающем темпе… Но он был и сам не промах, о учителя, Николай Карпов брал английский по кембриджской программе! Он даже успевал оценивать их методику, успевал гордиться собою и отвечал Воспитателю все более сложными фразами. Потом он перестал ощущать себя, а слова, летящие из оранжевой воронки, четырехзвучные-четырехнотные слова, стали видимыми. Они выплывали из воронки, как оранжевые много-рельефные фигуры. Другие были серебристыми, переливались радужной пленкой. Форма их и мера были геометрически-совершенными, причем буквам соответствовала горизонтальная плоскость, а тону и продолжительности звука — две вертикальные, и эта чудесная геометрия озвучивалась голосом Воспитателя, повторявшим слова на раджана. Но голос отставал от мягкого лета фигурок. Они говорили свое, и оказывалось, что мир также устроен геометрически-совершенно, стоит лишь понять сущность и выразить ее символами. Жизнь, обладание, смерть, рождение, счастье? Не более чем звуки! Четырехмерные звуки, вечно изменчивая вибрация времени…

— Потешно! — расхохотался он. — Ты разве не сущностна, разве ты — чрезмерный звук? Как мне называть тебя?

— Нарана, — был ответ, что означало «Великая Память».

Он больше не смеялся. Было счастье: слушать молча и запоминать. Ибо высшее счастье — не в действии, но в памяти, и в ней же истина. В памяти — истина.

— Погоди, — взмолился он. — Я не могу без действия!

— Слушать и мыслить… — сказала Нарана, и вдруг его схватили за плечи.

Голос извне приказал:

— Поблагодари Нарану и Воспитателя! И встань!

Он улыбался. Пропел, улыбаясь: «Пришелец без касты благодарит и уходит». Кровь, горячая, как неразведенный спирт, отливала от мозга.

— Встань, встань! — твердил голос Ахуки.

Он со счастливой улыбкой посмотрел на них. Ахука и Брахак. Их лица были неподвижны — серые каменные маски. Он воскликнул:

— Хорошо ли я владею речью, друг Брахак и друг Ахука?

Они воткнулись в него глазами, — да что с ними?

— Что тревожит тебя, друг Ахука?

Краска стала возвращаться на лицо охотника, Брахак сделал успокоительный жест. Старец, Хранитель Великой Памяти, покачал головой и засеменил к выходу. Он вовсе не был светлокожим — выцвел в подземелье.

Медленно, с тем же сверлящим взглядом, Брахак выговорил:

— Как твое имя?

— Коля, ты ведь знаешь, друг Брахак! — и по-русски: — Володь, да посмотри на меня! Они же меня не узнают!

— Повернись… Почему не узнают? Все в порядке…

Ахука засмеялся коротким, невеселым смехом.

— Не-ет, внешностью ты не переменился, пришелец… Вставай же, я тебе помогу. — Взял за плечи, поддержал. — Обошлось, во имя Равновесия…