Золотой храм - Мисима Юкио. Страница 52

Потом, когда мы отдыхали, лежа в постели, Марико рассказывала мне о себе. Кажется, она была родом из Нагоя. Я слушал вполуха, а сам думал о Золотом Храме. Но мои мысли о нем были сегодня рассеянными и абстрактными, они утратили страстность и глубину.

– Приходи еще, – сказала Марико. Я подумал, что она, наверное, на несколько лет меня старше. Ее потная грудь была перед самыми моими глазами. Настоящая плоть, и не собирающаяся оборачиваться Золотым Храмом. Я робко дотронулся до нее пальцами.

– Что, никогда раньше не видал?

Марико приподнялась и, опустив голову, слегка тронула одну из грудей, словно приласкала маленького зверька. Плоть нежно заколыхалась, и я вдруг почему-то вспомнил закат в Майдзурской бухте. Переменчивость уходящего за горизонт солнца и переменчивость колеблющейся плоти странным образом слились в моем восприятии. На душе у меня стало спокойно, когда я подумал, что, подобно заходящему солнцу, которое непременно скроется в пене вечерних облаков, эта грудь вскоре исчезнет с моих глаз, погребенная в темной могиле ночи.

На следующий день я снова пришел в «Водопад» к Марико. И дело было не только в том, что денег оставалось еще предостаточно. Первый опыт физической любви оказался настолько убогим по сравнению с рисовавшимися мне райскими картинами, что я просто обязан был попробовать еще раз, чтобы хоть немного приблизиться к образу, который существовал в моем воображении. Такова уж моя натура: все действия, совершаемые мной в реальной жизни, становятся лишь верным, но жалким подобием фантазий. Впрочем, фантазии – не то слово, я имею в виду внутреннюю память, питаемую источниками моей души. Меня всегда преследовало чувство, что любые события, происходящие со мной, уже случались прежде, причем были куда ярче и значительней. То же самое я ощущал и сейчас: мне казалось, что где-то когда-то – только теперь уже не вспомнить где и когда (может быть, с Уико?) – я испытал несравненно более жгучее чувственное наслаждение. Оно стало первоисточником всех моих удовольствий, и с тех пор реальные радости плоти – лишь жалкие брызги былого блаженства.

Ощущение было такое, будто некогда мне выпало счастье увидеть божественный, ни с чем не сравнимый заход солнца. Разве я виноват, что с тех пор любой закат кажется мне блеклым?

Вчерашняя женщина обращалась со мной, словно я был обычным человеком из толпы. Поэтому сегодня я прихватил с собой одну книжку, купленную за несколько дней до того у букиниста. Называлась она «Преступление и наказание», ее написал итальянский криминалист восемнадцатого века Беккариа. Я прочитал несколько страниц и бросил – обычная для восемнадцатого века смесь просветительских идей и рационализма. Но на проститутку интригующий заголовок мог произвести впечатление.

Марико встретила меня той же улыбкой, что и вчера. Казалось, событий минувшей ночи и не бьшо. Опять она смотрела на меня приветливо, но безразлично, словно на случайное лицо в толпе на перекрестке. Впрочем, ее тело и было чем-то вроде перекрестка.

Мы сидели втроем – я, Марико и хозяйка – и пили сакэ. Сегодня я чувствовал себя уже не так скованно.

– Правильно чашку держите, – одобрительно сказала мне хозяйка, – задней стороной к себе. Молодой, а обхождение знаете.

– А настоятель не заругается, что ты каждый день повадился сюда ходить? – спросила вдруг Марико и, поглядев на мое изумленное лицо, рассмеялась: – Тоже мне загадка. Сейчас все парни с чубами ходят, а раз стриженный под ноль – ясно, что монах. У нас тут много вашего брата перебывало, кое-кто теперь в большие бонзы вышел… Послушай, хочешь, я тебе спою?

И Марико вдруг затянула популярную песенку про девушку из порта.

Во второй раз, в обстановке, ставшей уже привычной, все произошло легко и просто. Я даже испытал определенное удовольствие, но оно было далеко от воображавшегося мне райского наслаждения. Скорее, я чувствовал самоуничижительное удовлетворение при мысли о том, что предаюсь низменным страстям.

Затем Марико с видом старшей сестры прочла мне целую лекцию, чем окончательно погубила все жалкие зачатки удовольствия.

– Ты не больно-то шляйся по таким местам, – поучала меня Марико. – Не доведет тебя эта жизнь до добра. Я же вижу, ты парень хороший, серьезный. Вот и занимайся своим делом. Конечно, я рада, что ты ко мне ходишь, но… Ну, в общем, ты понимаешь, что я хочу сказать. Ты мне вроде как младший братишка.

Наверное, Марико почерпнула эту речь из какого-нибудь бульварного романа. Произносилась она, конечно, не всерьез, а с намерением произвести на меня впечатление. Марико, несомненно, надеялась, что я расчувствуюсь, оценив ее благородство. А уж если бы я разрыдался, она вообще была бы на седьмом небе от счастья.

Но я не доставил ей этого удовольствия, а просто взял и, ни слова не говоря, сунул ей под нос «Преступление и наказание».

Марико старательно полистала книжонку, но, быстро утратив интерес, швырнула ее на подушку и тут же о ней забыла.

Мне хотелось, чтобы Марико каким-то образом ощутила предчувствие грядущих роковых событий, услышала голос судьбы, сведшей ее со мной. Она должна была хоть как-то почувствовать свою причастность к надвигающемуся крушению Вселенной. В конце концов, это не может быть ей безразлично, подумал я. И, не в силах справиться с собой, сказал то, о чем должен был молчать:

– Через месяц… Да, не позже… Через месяц мое имя будет во всех газетах. Тогда ты вспомнишь обо мне.

Когда я замолчал, меня всего трясло от возбуждения. Но она встретила мое признание взрывом хохота. Грудь ее заколыхалась; пытаясь сдержать смех, Марико закусила рукав халата, но, взглянув на меня, снова прыснула и уже не могла остановиться. Думаю, она сама не смогла бы объяснить, что ее до такой степени развеселило. Наконец Марико успокоилась.

– Что смешного я сказал? – задал я дурацкий вопрос.

– Ой, ну ты трепач. Ну, врать здоров!

– Я не вру!

– Ладно, брось. Ох, насмешил! Чуть не лопнула. Ой, трепач! А с виду серьезный, нипочем не догадаешься! – снова залилась Марико. Может быть, причина ее смеха была совсем проста – ее рассмешило то, как я заикаюсь от волнения? Так или иначе, она не поверила ни единому моему слову.

Не поверила. Наверное, если бы у нее перед самым носом разверзлась земля, она бы тоже не поверила. Кто знает, может быть, эта женщина уцелеет, даже когда рухнет весь мир. Марико верила лишь в те вещи, которые укладывались в ее сознании. А мир, по ее разумению, рухнуть никак не мог, ей подобное и в голову не приходило. Этим Марико напоминала Касиваги. Она и была женской разновидностью Касиваги, только без склонности к умничанью.

Говорить нам больше было не о чем. Марико сидела, выставив голые груди, и тихонько напевала. Ее мурлыканье сливалось с жужжанием мух. Одна назойливая муха все кружила у нее над головой, а потом села ей на грудь – Марико только пробормотала: «Фу, как щекотно», но сгонять муху не стала. Та словно прилипла к коже. К моему удивлению, это прикосновение не внушало Марико ни малейшего отвращения.

По крыше застучал дождь. Казалось, что туча повисла только над нашими головами. Шум капель был лишен объемности, дождь словно специально забрел на эту улицу и решил на ней задержаться. Так же как и я, звук дождя был отрезан от беспредельности ночи, он вжался в тесный кусочек пространства, вырезанный из темноты серым светом торшера.

Муха – спутница гниения, думал я. Значит ли это, что в Марико происходит процесс гниения? Может быть, и ее недоверчивость – признак этого недуга? Категоричный, абсолютный мир, в котором живет Марико, и визит мухи – я не мог понять, в чем связь между двумя этими явлениями.

Вдруг до меня дошло, что Марико уснула. Спящая женщина была похожа на труп, а на ее круглой груди, освещенной торшером, неподвижно застыла муха, будто тоже внезапно погрузилась в спячку.