Сон №9 - Митчелл Дэвид Стивен. Страница 18

Кладу трубку. Странный тип, чего он так долго извинялся? Может, хоть этот звонок снимет с меня заклятье бессонницы. Может, тело осознает, как оно устало, и наконец-то отключится. Ложусь на спину и пялюсь вверх, делая ходы шахматным конем по плиткам потолка, пока не забываю, на каких уже был. Начинаю снова. После третьей попытки до меня доходит бессмысленность этого занятия. Если мне не удается уснуть, то я с таким же успехом могу думать о письме. О Другом Письме. О Большом Письме. Оно пришло – когда же? – в четверг. Вчера. Ну хорошо, позавчера. Я вернулся в «Падающую звезду» совершенно без сил. На девятой платформе, самой дальней от бюро находок, кто-то забыл тридцать шесть шаров для боулинга, а Суга снова проделал свой фокус с исчезновением, так что мне пришлось перетаскивать их оттуда самому, один за другим. Позже оказалось, что они принадлежат команде, которая ожидала их прибытия на Центральном токийском вокзале. Я открываю для себя, что, когда дело касается потерянного имущества, законы вероятности работают иначе. Госпожа Сасаки однажды обнаружила в тележке человеческий скелет, засунутый в рюкзак. Его забыл в поезде студент-медик, возвращаясь с прощальной вечеринки у профессора. Так или иначе, когда я прихожу в «Падающую звезду», с меня капает пот, а Бунтаро сидит на своей табуретке за конторкой, ложка за ложкой отправляет себе в рот мороженое из зеленого чая и изучает в лупу какой-то листок бумаги.

– Эй, парень,– говорит он,– хочешь посмотреть на моего сына?

Это странно, потому что Бунтаро как-то говорил, что у него нет детей. Он показывает листок с расплывчатым темным пятном. Я хмуро смотрю на своего светящегося гордостью домовладельца.

– Чудеса ультразвукового исследования! – восклицает он.– Внутри матки!

Смотрю на живот Бунтаро, и тот вспыхивает.

– Очень смешно. Мы уже решили, как его назовем. Вернее, жена решила. Но я согласен. Хочешь узнать, какое имя мы выбрали?

– Конечно,– отвечаю я.

– Кодаи. «Ко» – путешествие, «дай» – великий. Великое Путешествие.

– Классное имя,– говорю я (и действительно так думаю).

Бунтаро любуется на Кодаи под разными углами.

– Видишь его носик? А вот ножка. Прелесть, а?

– Прелестней не бывает. А это что за креветка?

– А откуда мы, по-твоему, знаем, что он – это он, а, гений?

– О! Простите.

– Тебе пришло еще одно письмо. Я бы соорудил для тебя персональный почтовый ящик, но тогда я бы лишился удовольствия вскрывать письма своих жильцов над паром. Вот.

Он вручает мне простой белый конверт: первоначально отправлен из Миядзаки, а сюда переслан дядей Толстосумом из Кагосимы. Вскрываю его и обнаруживаю три помятых листа бумаги. На телеэкране сталкиваются вертолеты и взрываются здания. Брюс Уиллис снимает темные очки и, прищурившись, смотрит на этот ад. Прочитав первую строчку, я понимаю, от кого это письмо. Запихиваю его в карман куртки и взбираюсь вверх по лестнице – не хочу, чтобы Бунтаро видел мое лицо.

На ступенях, ведущих к храму бога грома, полно паутины, которая цепляется за меня, рвется и липнет к лицу. Карамельно-прозрачные пауки. Я падаю и пачкаю колени в грязи. Пытаюсь выкинуть из головы все слышанные когда-то истории о том, что на этих ступенях живут привидения умерших детей, но если пытаешься забыть что-нибудь, тут же и вспоминаешь. Надо мной возвышаются гигантские папоротники. В расселинах среди корней прячутся речные крабы. Проносится мимо и исчезает в зарослях олень. Сосредоточившись на грядущем воссоединении с отцом, которое произойдет, как только мой план принесет плоды, я бегу, бегу и вдруг оказываюсь на очищенной от зарослей площадке перед храмом, на самой вершине холма. Отсюда видно все на многие мили кругом. К просыпающемуся небу рывками вздымаются островные горы. Море разглаживает утренняя заря. Я могу рассмотреть иллюминаторы якусимского парома. Взволнованный, приближаюсь к колоколу и оглядываюсь в надежде увидеть взрослого и спросить разрешения. Я никогда еще не будил бога. Каждый Новый год Пшеничка водит нас с Андзю в храм на берегу бухты, чтобы купить нам новые амулеты с нашим знаком зодиака, но это всего лишь увеселительная прогулка, чтобы увидеться с родственниками и соседями и дать им потрепать нас по голове. Здесь же все по-настоящему. Волшебство всерьез. Только я и бог грома в своей замшелой дреме. Хватаю веревку, на которой раскачивается язык колокола…

С первым ударом звон разольется по лесу, распугивая фазанов.

Со вторым ударом реактивные истребители сотрясет вибрация.

С третьим ударом железные двери навеки сомкнутся.

Интересно, слышит ли Андзю этот колокол там, где она сейчас дуется? Вот вернусь завтра и расскажу, что это был я. Она никогда не признается, но моя смелость произведет на нее впечатление. Это похоже на то, о чем она обычно мечтает. Я приближаюсь к самому храму. Бог грома бросает на меня сердитый взгляд. Его лицо – слитые воедино ненависть, тайфун и ночной кошмар. Отступать уже поздно. Он проснулся. Моя монетка со звоном падает в ящик для пожертвований, я трижды хлопаю в ладоши и закрываю глаза.

– Доброе утро, э-э, бог грома. Меня зовут Эйдзи Миякэ. Я живу вместе с Андзю и Пшеничкой в доме у начала дороги через лощину, за большой фермой Каваками. Но ты, наверно, это знаешь. Я разбудил тебя, чтобы просить о помаши. Я хочу стать лучшим футболистом Японии. Это важно, очень важно, поэтому, пожалуйста, не наказывай меня, как того таксиста.

– А что взамен? – спрашивает тишина.

– Когда я стану знаменитым футболистом, то, э-э, вернусь сюда и построю заново твой храм, и все такое. А пока все, что я в силах дать тебе, ты можешь взять. Возьми. Не нужно просить меня, просто возьми.

Тишина вздыхает:

– Все что угодно?

– Все что угодно.

– Все? Ты уверен?

– Я сказал «все что угодно», значит, так оно и есть.

– Тишина длится девять дней и девять ночей.

– Будь по-твоему.

Я открываю глаза. За самолетом тянется розово-золотистый хвост. Голуби выписывают прогноз погоды. Внизу, в порту Анбо, паром на Кагосиму дает гудок; я вижу, как к нему подъезжают машины. Вдруг все лесные часы начинают бить крыльями, метаться, кричать и выть, пробуждаясь к жизни. Я устремляюсь прочь и лечу вниз по скользким от грязи ступеням, где призраки умерших детей растворяются в первых лучах солнца.

Горная клиника Миядзаки

25 августа

Здравствуй, Эйдзи!

Как же мне начать это письмо? Одно у меня получилось раздраженное, другое – жалостливое, третье – остроумное, оно начиналось словами: «Привет, я – твоя мать, приятно познакомиться». Потом еще одно начиналось с «Прости меня». Они порваны, лежат рядом с мусорным ведром в углу. Я уже ни на что не гожусь.

Жаркое лето, правда? Я поняла, что оно будет таким, когда сезон дождей не настал в положенный срок. (Хотя, наверно, на Якусиме-то дожди идут. Когда их там не было?) Итак, тебе уже почти двадцать лет. Двадцать. Куда ушли все эти годы? Хочешь знать, сколько мне исполнится через месяц? Слишком много, чтобы сказать. Я здесь, чтобы подлечить нервы и справиться с алкоголизмом. Мне так не хотелось возвращаться на Кюсю, но горная прохлада помогает с этим смириться. Мой лечащий врач посоветовала написать тебе. Сначала я отказывалась, но она меня переупрямила. По-моему, это неправильно – хоть я и хочу написать тебе, но после стольких лет было бы намного, намного проще этого не делать. Все же я написала этот рассказ (больше похожий на воспоминания). Врач говорит, что единственный способ избавиться от боли, которую они мне причиняют,– рассказать о них тебе. Так что, если угодно, я написала это из эгоизма. Но все по порядку.

Когда-то я была молодой матерью, которая жила в Токио со своими маленькими детьми – тобой и Андзю. За квартиру платил твой отец, но эта история не о нем и даже не об Андзю. А о нас с тобой. В те дни можно было сказать, что я неплохо устроена – двухуровневая квартира на девятом этаже в модном квартале, на балконе – ящики с цветами, очень богатый любовник, которому не нужно стирать рубашки, потому что для этого у него есть жена. Когда я покидала Якусиму, вы с Андзю, должна признать, не входили в мои планы, но все же жить так, как я двадцать лет назад, было лучше, чем жить среди апельсинов и островных сплетен, к чему готовила меня моя мать (твоя бабушка) вместе с семейством Синтаро Бабы, предназначив меня (за моей спиной, как водится) ему в жены. Поверь, четверть века назад он был грубияном и невежей, и я совершенно уверена, что таким и остался.