Падение «Вавилона» - Молчанов Андрей Алексеевич. Страница 10

— Если они не делают бизнес, на что же они живут? — произнес в итоге Джон.

— Они на вэлфере [1], — объяснил я. — И потому не могут его делать. Таков закон.

— Вся страна на вэлфере?

— В общем, да, — сказал я.

— Тогда Россия очень богатая страна, — сказал Джон задумчиво.

— Ну… так, — сказал я, уясняя, что возвращаться в эту богатую страну повторно не жажду.

Однако пришлось.

Мои детские тревоги, связанные с возвращением в СССР, были практически полностью развеяны лживыми посулами родителей о скором и неизбежном возвращении в Америку, и скорее всего звучали такие уверения из-за боязни, как бы я не выкинул какой-либо фортель, ибо папа Джона, полицейский офицер, доходчиво объяснил мне, что Штаты — моя родина, из них меня никто пушкой не вышибет, и, если будет на то моя добрая воля, он мгновенно возьмет на себя оформление опекунства.

Малолетний наивный дурак, я изложил все его слова за семейным вечерним чаем, отчего папаню едва не хватил кондратий. Он поперхнулся своим джином и долго рыгал в ванной, а моя непьющая мамочка, чье лицо приобрело оттенок сирени, судорожно папин стакан опорожнила и понесла такую истерико-патриотическую галиматью, подкрепляемую для пущей убедительности подзатыльниками, что истину «язык мой — враг мой» я усвоил в тот вечер как пожизненную прививку от пустой болтовни.

Незамедлительно последовали санкции.

Мое общение с Джоном было предельно сокращено, из библиотеки посольства маман притащила книжки про разных мальчишей— кибальчишей и павликов морозовых, заставив меня штудировать всю эту литературу с такой же дотошностью, с какой в монастырской школе зубрят текст вечерней молитвы.

Одновременно на всю свою идеологическую мощь заработала семейная машина коммунистической пропаганды.

Каждый вечер, неторопливо потягивая джин с тоником или же виски со льдом, папаня, окутанный капиталистическим дымом сигареты «Филип Моррис», вел со мной душещипательные разговоры о самом замечательном в мире государстве трудящихся, о грядущей эре коммунистического процветания и о моей неминуемо блестящей карьере, которую я, обладая безукоризненным английским, способен построить в своей дальнейшей жизни на благодатной земле США.

Замечу, что возвращение в порочную Америку представителем земного коммунистического рая расценивалось папой в качестве моей главной жизненной цели, а потому меня немало озадачивал вопрос о целесообразности такого возвращения, однако внутреннее чувство подсказывало, что поднимать данный вопрос во избежание ответа— подзатыльника категорически не стоит.

Я уже смутно помню последние дни своего пребывания в Америке, но зато намертво отпечатался в памяти тот рубеж, когда, проснувшись зимним утром в нашей московской квартире, я прильнул к холодному стеклу окна и увидел чужой морозный город, дымящий сотнями труб, украшенный не рекламой кока-колы, а призывами побыстрее достроить коммунизм; заполненный одинаково серыми людьми на грязных улицах. И тут сердце мое замерло, наполнившись какой-то горькой тревогой, и я сквозь навернувшиеся слезы, чувствуя себя подло и жестоко обманутым, обреченно понял: это надолго, а может быть, навсегда.

И, увы, угадал.

А дальше была обыкновенная советская школа, кличка Американец, секция бокса, после — самбо; затем я увлекся кикбоксингом и айкидо, целиком посвятив себя спорту и, может, данное мое увлечение, отнимавшее все свободное время, позволило мне относительно легко перенести развод родителей и, самое главное, их последующие браки.

Я остался с матерью, вышедшей замуж за полковника из Генерального штаба, а отец, изгнанный за прогулы и пьянство из своего внешнеторгового министерства, на удивление проворно подыскал себе какую-то английскую корреспондентку и без особенных мытарств получил разрешение на выезд с новой супругой в превосходно ему известный город Лондон.

Думаю, в получении такого разрешения немалую роль сыграла маман, а вернее, протекция ее прошлого кавалера из гэбэшного руководства. Протекция, ежу понятно, была оказана папане отнюдь не в плане компенсации за моральный ущерб, прости меня Бог за цинизм, хотя, с другой стороны, цинизм — зачастую лишь бесстрастная формулировка очевидных фактов бытия.

По окончании школы я довольно легко поступил в институт иностранных языков, хотя при поступлении не обошлось без скандала: на экзамене по моему родному английскому экзаменатор поставил мне двойку, сказав, что у меня дичайшее произношение и речь моя — каша звуков, на что я отвесил ему комплимент, заявив, что его акцент напоминает акцент эскимоса, долго проживавшего среди китайцев, после чего отправился к проректору с жалобой.

Выслушав жалобу — на английском, естественно, языке, — проректор— американист побагровел, забрал мою карточку абитуриента и, хотя экзамен по-английскому был лишь первым в череде последуюших, сказал, что я свободен до первого сентября, дня начала занятий, и что в получении мною диплома с отличием он не сомневается.

В дальнейшем, встречая своего экзаменатора в стенах института, я, глядя на его фальшивую индифферентность, тщетно маскирующую досаду, уяснил железное правило: дилетант, претендующий на профессионализм, неизменно обречен на попадание в глубочайшее дерьмо. А что же касается истинных профессионалов, то их девиз во избежание глупых поражений, должен быть следующим: нет пределов совершенству. Другими словами: будь всегда настороже, даже при самых благоприятных обстоятельствах, и не допускай недооценки противника.

В справедливости последнего тезиса я убедился на своей шкуре самым суровым образом: в нашу секцию кикбоксинга пожаловал новенький — студент-кореец Чан О Ли, — худенький, узкоплечий, с кривыми ножками и тонкой шейкой. Кореец напросился в секцию, утверждая, что навыки рукопашного боя имеет, хотя весьма скромные, однако укрепить личный состав нашей команды способен вполне.

«Пробить» новенького тренер приказал мне — к тому времени уже мастеру спорта и чемпиону всяческих первенств.

Оценив хлипкую мускулатуру корейца перед его выходом на ринг, тренер порекомендовал мне сквозь зубы:

— Без жертв чтобы… Не увлекайся. Интеллигентно…

Я, как надутый бойцовый петух, принял небрежное подобие стойки, напоминающей позу, в которой обычно стоят панельные проститутки, узревшие маловероятного клиента, и тут же ощутил хлесткий удар чужой пятки в мое родное колено, пронзенное в следующее мгновение острой болью.

Как он сумел до меня своей паучьей ножкой дотянуться-то, этот косоглазенький?

Да, кривизна его нижних конечностей вводила в заблуждение, ибо, в состоянии выпада нога корейца словно бы удлинялась вдвое, но, сей очевидный факт не приняв во внимание, болью в колене воспламененный, я буром попер на костлявенького азиата, слепо убежденный, что одной своей аурой способен отбросить его к канатам, однако два моих жестких удара встретили корректные и точные блоки, вызвавшие у меня вялое недоумение, подобное тому, какое испытывает бычок после атаки на подставленную матадором тряпку.

Именно как бычок-недоумок я и вел себя в этом поединке, самоуверенно полагаясь исключительно на грубую физическую силу и свой активный напор.

Практически полностью раскрывшись, я нанес длинный прямой правой, противник всем корпусом отклонился назад, уходя от удара, но тут же круто поднырнул вбок и в великолепной растяжке впечатал свою медную пятку в мой незащищенный висок…

Меня постигло странное ощущение… Настил ринга как бы нехотя взыбился, вертикально наваливаясь на меня, канаты протянулись под потолком зала подобно троллейбусным проводам, и я провалился к какую-то неведомую, нежно-звенящую бездну.

Кореец провел поединок изящно, даже, как просил тренер, интеллигентно, однако без жертв все-таки не обошлось…

Очухался я после нокаута быстро, но тут же не без некоторого недоумения уяснил, что вижу окружающий мир как-то не так — смутно и перекошенно…