Падение «Вавилона» - Молчанов Андрей Алексеевич. Страница 24

— На какой предмет пострадали? — с интересом спросил старожил тюремных застенков — подчиненный мне старичок, помимо различных зон обретавшийся еще в и монастырях, где отмаливал, по его словам, «грехи реализованных искушений», за что в колонии получил кличку Отец Святой.

— За Ленина, — четко ответил бульдозерист.

— Неконкретно, — сказал старичок, букву закона изучивший прежде азбуки. — Из-за него мы тут практически все. Хороший был парень, но долго жил.

— Поддал я как-то… — поведал владелец тяжелой техники. — А тогда на кране работал… Ну, начал разворачиваться у горкома, и стрелой по лысине ему…

— Вы имеете в виду бюст? — спросил бродяга, именуемый Труболетом.

— Хер знает… Статуя, в общем…

— И?.. — болезненно поморщился старец, как будто ощутил прикосновение стрелы крана к своему личному затылку.

— Что — "и" ?.. — растерялся водитель.

— ДТП и хулиганка, — высказался юридически грамотный похититель колес, рассматривая с профессиональным, видимо, любопытством гусеницы бульдозера.

— Это да! — сказал водила. — Но там еще одну статью пристегнули, волки.

— Продолжайте, молодой человек, — заинтересованно вскинулся Отец Святой, видимо, жаждущий всякого знания в практике уголовного законодательства.

Водитель обернулся на клокочущий вхолостую энергией бульдозер, ковырнул носком кирзового сапога землю «запретки», десятилетиями стоявшую «под парами».

— Да я, — продолжил, — судье возьми и скажи: мол, весь ваш Ленин из двух фанер склеен, оттого и рассыпался. Наверное, говорю, и в Мавзолее такое же чучело под колбой балдеет…

— Высказывания, порочащие государственный и общественный строй, — менторским тоном резюмировал колесный вор, пытаясь вручную определить момент натяжения гусеницы.

— Совершенно верно, — удивленно подтвердил водила, живо обернувшись на него.

— Оч-чень любопытный прецедент! — поднял ввысь палец обитатель монастырей и тюрем, но тут свое веское хриплое слово высказал наш бригадный убийца:

— Кончай о прошлом! Теряем время! Сноси труху, скоро обед!

Бульдозер взревел, как стая разъяренных львов, и ринулся на на потраченные течением времени конструкции малозаметного препятствия, сметая проволоку и столбы к обочине зоны. Водитель, воспламенный остронегативными, чувствовалось, воспоминаниями о своем колониальном прошлом, работал горячо и на совесть.

На лица подчиненных мне зеков легла умиротворенная тень от созерцания разрушительно-революционной миссии бульдозериста, словно тот воплощал своим действием анархический идеал всемирного освобождения вольного человеческого духа от оков тюремного бесправия и прозябания в строго ограниченном вооруженным конвоем пространстве. Труды предыдущего поколения вертухаев бульдозер смел в неполные полтора часа.

Часовые кричали с вышек под злорадный смех зеков:

— Держи руль крепче, чума! Нас не снеси! Пристрелим в полете, бля!

Обошлось, впрочем, без жертв, если не считать запутавшуюся в проволоке поселковую курицу, которую многоопытный Труболет, сноровисто из силков освободив, тут же поднял за ноги, отчего курица моментально погрузилась в состояние нирваны, и этот простой приемчик я не без любопытства запомнил как одну из составных частей приобретаемого мной жизненного опыта.

Заботливо обернув пернатую дичь спецовкой, Труболет предложил:

— Едем, начальник, на речку. Сполоснемся, сготовим птицу… Все лучше баланды…

— Разбежался! — угрюмо молвил убийца.

Повисла напряженная пауза.

Зеки затаили дыхание в ожидании моего ответа, надеясь на чудо положительной реакции по поводу такого предложения их сотоварища.

Лично я ничего не имел против освежающей водной процедуры, более того, в мое распоряжение администрацией лагеря был выделен для подсобных работ разболтанный грузовичок, и съездить на речку, а вернее — на канал, извилисто тянувшийся через степь буквально в нескольких километрах от зоны, особенной проблемы не составляло, но вот понравится ли данное мероприятие моему шефу — капитану Тарасову, — вопрос и одновременно ответ.

Голос подал курировавший мою бригаду конвоир — старослужащий рядовой Кондрашов.

— Едем, Толик, — сказал он. — Если кэп возникнет, скажем: тырили доски со склада стройбата — они тут неподалеку стоят своим шалманом… А вы, суслики, — обратился к зекам, — считайте себя предупрежденными: если возникнет желание сдернуть — давлю на гашетку, и мы все в отпусках: я — в краткосрочном, вы — в вечном…

— Мы — приличные люди! — едва ли не с возмущением прокомментировал такое образное предостережение конвоира Отец Святой. — О чем речь вообще, молодой человек!

— И аквалангов у нас на дне не припасено, — вдумчиво и даже с каким-то сожалением добавил колесный вор.

— Кто дернется — замочу лично! — предупредил убийца.

— И, кстати, возьмите ведро, начальник, — сказал Труболет, имевший в отличие от других право свободного передвижения в окрестностях зоны и потому страха перед «калашниковым» не испытывавший.

— Зачем оно?

— Возьмите, говорю, не пожалеете.

Я взял из караулки цинковое старое ведро с заржавленными боками и в самом деле не пожалел: в канале обитало множество раков, и вскоре, с наслажением выкупавшись, мы сидели на травке в одних трусах с рядовым Кондрашовым, державшим «калашников» на голых коленях, наблюдая, как на водной глади мелькают незагорелые задницы зеков, ныряющих в поисках рачьих нор к илистому неглубокому дну.

Серо-зеленые пучеглазые обитатели водоема, чьих клешней не страшились заскорузлые лапы зеков, один за другим покидали воздушным путем родную стихию, шлепаясь на берег возле ведра с подсоленной водой.

Из лесопосадок, чахло тянувшихся вдоль канала, убийца принес несколько ворохов сучьев, запалил костер; стараниями Труболета, проявившего высокую квалификацию походного повара, запеклась в глине попавшая в тюремные силки, напоследок выполнившие свое предназначение, жирная курица, а после подоспели и свежесваренные раки.

Основательно перекусив дарами степного канала и накупавшись до звона в ушах, мы возвратились на прежнее место — под забор жилой зоны, напрочь лишенные желания продолжать какую-либо трудовую деятельность.

У нас оставалось еще целое ведро раков, пожертвованное мной караулу жилой зоны, крайне доброжелательно отнесшемуся к такому презенту, причем один из дружков ефрейтора Харитонова, имевший в памятный первый вечер моего пребывания в роте твердое намерение познакомить меня с бляхой своего ремня, сказал:

— Мы, Толик, в тебе, кажется, заблуждались… Кажется, Толик, ты хотя и москвич, но не фраер локшовый…

Тут следует заметить, что употребление воровского жаргона среди личного состава конвойной роты было явлением повсеместным и органичным, как и само заимствование данной лексики у осужденных, с которыми мы составляли, в общем-то, единый коллектив, разделенный разве условностями униформы и забором, по одну сторону которого располагались бараки зека, а по другую — наша казарма.

Режим службы зеркально отражал распорядок дня зоны: мы вместе отправлялись на подневольный труд, вместе возвращались с него, и неизвестно, кому было тяжелее — зекам или конвою, ибо торчать на вышке в палящий степной зной или в пронзительный зимний холод с ураганными в здешних краях промозглыми ветрами ничуть не легче, чем клепать железки в теплом цеху промзоны и даже таскать кирпичи на стройке.

Что же касается пищи, качество ее было практически одинаковым, а уж свободное время как в лагере, так и в роте проходило по единому образцу: сон, воскресная киношка, стирка одежды и чистка сапог.

Кроме того, каждый из нас, солдат, точно так же, как и граждане уголовнички, отбывал не по доброй воле свой срок, считая дни, оставшиеся до желанной даты освобождения, и жил в одинаково томительном ожидании ее приближения.

Функции зоновской «секции внутреннего порядка» в роте исполняли сержанты, в качестве администрации выступали ротный и взводные, «блатных» олицетворяли старослужащие, а новобранцы пахали, как лагерные «мужички». Был свой «лепила» — то бишь фельдшер-сержант, «кум» — замполит, а также стукачи, составляющие его секретную агентуру, время от времени выявляемые и переходящие после нанесения им побоев в касту отверженных.