Лабух - Молокин Алексей Валентинович. Страница 59

Лабух вздохнул — достали уже, — подхватил на всякий случай верную «Музиму» и нехотя вышел во двор.

Глава 21. Табор во дворе

Следом за цыганом Лабух вышел во двор и тихо ахнул. Этого только не хватало! Во дворе обустраивался самый настоящий цыганский табор. Табор пришел неведомо откуда и располагался по-хозяйски, надолго. Разворачивались шатры, кое-где уже горели костры — это утром-то! А бедному Павлику кто-то вручил поводья коня, и теперь Павлик напоминал не просто пионера, а пионера в ночном. Посреди двора стоял вороной джип, не такой, как у Густава, но тоже ничего себе! С радиатора скалилась никелированная конская морда.

Цыгане... Их пестрый и такой сказочный городок неожиданно возникал летом на заливных лугах за рекой, и его было хорошо видно из окон старого, с деревянным верхним этажом дома, в котором когда-то, давным-давно, жил маленький Лабух. Даже и не Лабух вовсе еще, а просто маленький мальчик, в меру любопытный и не в меру стеснительный. Мальчик, который проводил летние дни на реке, лазая среди пахнущих смолой лодок, карабкаясь на глинистые осыпи откосов и радостно бросаясь в волны, поднятые проплывающими мимо пароходами.

Тогда цыгане казались ему каким-то особенным народом, народом, знающим неведомые остальным людям тайны, и поэтому живущим не так, как другие. Народом, ищущим свой дом, и маленький Лабух искренне хотел, чтобы они, наконец, его нашли, этот дом.

Жизнь и впрямь оказалась удивительной штукой, детство не обмануло Лабуха, только слукавило немного, потому что, как оказалось, удивление и чудо бывают не только радостными, а еще и совсем наоборот.

Повзрослевший Лабух, странствуя по Городу, часто встречал цыган. Эти смуглые, немного похожие на бесов люди оказались совсем не такими, какими виделись в детстве, и это было обидно. Наглые бессовестные попрошайки и обманщики, цыгане появлялись неожиданно и как раз в те моменты, когда Лабуху было плохо. Их женщины были настырны и некрасивы и вечно беременны. Словно стервятницы, шурша грязным пестрым оперением, они поджидали ослабевшую жертву и предлагали вроде бы помощь, пусть и за деньги, только не помогали никогда. Кроме денег, как решил для себя повзрослевший Лабух, этим грязно-смуглым, крикливым существам ничего не нужно. А еще цыгане вовсю торговали всякой дрянью, и Лабух даже почувствовал какую-то солидарность с музпехами, устраивавшими на цыган облавы. Впрочем, вполне безрезультатные. Совершенно неясно, для чего, собственно, цыганам нужны были деньги, но, наверное, не для того, чтобы пускать их в оборот, как это делали деловые. И не для того, чтобы покупать какие-либо предметы роскоши — большинство цыган выглядело чуть-чуть получше хабуш. Хотя некоторые цыганки таскали на себе целые коллекции медных, серебряных и золотых монет, но никогда не расплачивались ими. Они вообще предпочитали ни за что не платить. Иногда Лабуху казалось, что деньги — необходимый атрибут темной и непонятной никому цыганской веры. Во что цыгане верили и кому поклонялись — никто не знал.

У этого народа была слава великих музыкантов. Прошлая слава. Лабух никогда не слышал, чтобы цыгане творили музыку, хотя кое-кто из них и был вооружен дешевой самопальной семистрункой, скорее всего, украденной у обкурившегося подворотника.

Но рассказывали, ах, рассказывали на диком рынке, что не всегда цыгане были такими, что была и музыка, и воля, много чего было. Да только вот потеряли где-то цыгане Заветную Гитару, Гитару-невесту, и нет теперь цыганскому народу ни пути, ни дороги, опустели их сердца, и поселилась там хмарь.

Кто говорил, что Заветную Гитару у цыган украли, но говорить-то человек говорил, а сам бы подумал — разве у цыгана что-нибудь можно украсть? Если кто и сможет обокрасть цыгана, так только цыган, а стало быть, никуда Заветная Гитара не пропала бы, так бы в цыганском племени и осталась.

Еще рассказывали, что однажды напали глухари на стольный цыганский табор. Храбро, будто бы, дрались цыгане, и не один музпех ушел в глухую солдатскую Навь с пиковым тузом во лбу. Не одно горло распахали бритвенно-острые кромки гадальных карт, фыркающей стаей вылетавших из смуглых пальцев молодых цыганок. Много погибло музпехов в той битве, но и табор полег весь во главе с Бароном. А Заветную Гитару музпехи забрали и отнесли Великому Глухарю, который спрятал ее за семью замками в стальном сейфе, опечатал семью печатями, и теперь томится звонкая цыганская душа в неволе, ожидая освобождения...

А еще ходили слухи, что никто заветную гитару не крал, что не было никакого сражения с музпехами, что однажды Заветная Гитара просто исчезла из табора. Исчезла потому, что испаскудились цыгане, не стало воли в их сердцах, а осталась одна лишь корысть да презрение к тем, кто не цыган. Надоели невесте пьяные женихи, надоели хвастливые ухажеры, вот и ушла она искать другую долю. Цыганская Гитара одна только и осталась в племени настоящей цыганкой, и нечего ей стало делать среди сородичей-отступников. А там... Кто знает, какие руки касались её струн, на чьих коленях лежали изгибы ее обечайки, чьи ладони гладили деку? Сколько их было, и были ли среди них достойные? И опять же: такая дорога и не дорога вовсе, а так, курва проклятая, кривая, и конец этой кривой всё равно в душной коллекции какого-нибудь богатого глухаря.

Еще что-то рассказывали, только Лабух не больно-то прислушивался. Недолюбливал он цыган, а потому не было ему до них никакого дела. И, надо же, целый табор разворачивал свои нечистые шатры во дворе его дома. Ай да Густав, удружил! Спасибо за подарочек.

Они вышли во двор и остановились около давешнего столика. Молча уселись. Цыгане, низкорослые и злые, сразу же обступили Лабуха и своего Вожака со всех сторон. Впереди, конечно же, были женщины. Они возмущенно выкрикивали что-то, в визгливом потоке брани можно было отчетливо разобрать только одно слово — «Ворюга!» — и норовили плюнуть Лабуху в лицо. Только присутствие Вожака немного сдерживало разъяренную пеструю орду.

— Тихо! — сказал Вожак и взмахнул свернутым кнутом.

Толпа замолчала, но не сразу, а постепенно, ворча, готовая немедленно вскипеть руганью и ударами, как котелок, не снятый с огня, а только отставленный в сторону, чтобы варево не остыло до срока, но и не выкипело.

— Слушай, человек, — сказал пожилой Вожак. Глаза у него были выпуклые, нечеловечьи, конские глаза. Кто сказал, что у лошадей красивые глаза? Неправда это. — Слушай, человек, зачем чужое берешь, зачем честных людей обижаешь?

— Зачем мне чужое? — спросил Лабух, глядя прямо в эти звериные, почти бессмысленные глаза и начиная понемногу ненавидеть их обладателя. — Отродясь чужого не брал!

— Зачем взял Заветную Гитару? — уточнил Вожак. — Теперь ответ держать будешь. По нашему, по-цыгански!

— Ах, гитару? — очень натурально удивился Лабух. — Гитару мне подарили. Уважаемые, между прочим, люди. А с чего это ты взял, что это ваша Заветная? Чем докажешь?

Лабух и сам не совсем понимал, почему он так грубо разговаривает с этим, пускай и несимпатичным, но все-таки звукарем. Потом понял — ни одного цыгана не было рядом в Ночь Чаши. Ни одного. Где они прятались, когда звукари, все, начиная от последнего подворотника и кончая Дирижером, снимали глухоту с этого города, Лабух не знал и знать не хотел. А вот то, что никого из них не было слышно, это Лабух помнил точно.

— Так чем докажешь? — опять спросил Лабух. — Может быть, ты играть на ней умеешь? Что-то я прошлой ночью не слышал цыганской музыки, молчаливые вы какие-то были, не то что сейчас. Может, оглохли от травки?

— Мы сами не курим! — В конских глазах промелькнула почти человеческая растерянность.

— Так бери инструмент, если к рукам — отдам, не сомневайся! — Лабух поднялся было, чтобы принести так некстати подаренную ему Густавом чужую гитару, но Вожак жестом остановил его.

— Нет, не надо. Знаешь же, все равно я не смогу сыграть как надо. Заново учиться придется, да не при тебе же! Кроме того, невесту еще уговорить надобно, да уж как-нибудь, уговорю! Это наше дело, таборное! И не надо в него лезть, звукарь!