Imprimatur - Мональди Рита. Страница 37

Преисполнившись восхищения, я хранил молчание.

– Мне бы сразу сообразить, – с гримасой сожаления на лице продолжал Атто. – Бумажные звезды были запачканы не на самом конце острия, а по краям лучей.

Интуиция не подвела аббата: из его слов я понял, что он напал на след одного поразительного дела. Конверт, с выбитой на нем эмблемой Colubra, содержал послания, писанные по-латыни и отправленные из Рима. Судя по стилю и некоторым деталям, автор его был не француз. Бумага успела пожелтеть. Видно, письма пролежали несколько лет. В них содержался намек на секретные донесения, доведенные до сведения получателя ранее. Им, как становилось ясно по прочтении всех посланий, был суперинтендант финансов Никола Фуке.

– Но почему донесения нашлись у Кольбера?

– Да я уже говорил тебе, вспомни-ка: в момент задержания и в последующие дни у Фуке были изъяты все важные бумаги и письма, как частного так и служебного характера.

Слог неизвестного автора писем, судя по всему прелата, был столь загадочен, что Мелани оказалось не по силам разгадать даже, о какой тайне шла речь. Одно из посланий начиналось словами mumiarum domino [80], что было очень необычно; аббат тут же обратил на это внимание, но и только.

Однако самая интересная часть рассказа Мелани была еще впереди, и там меня ждало совсем уж невероятное. Пачка бумаг, которая лежала на самом виду на секретере, содержала недавние послания, которые Кольбер по причине болезни не успел отправить. Кое-что не представляло ни малейшего интереса, но кое-что было достойно внимания. А именно два письма из Рима, датированные июлем и предназначенные (об этом можно было судить почти наверняка по обращению) лично Кольберу. Автор, доверенное лицо министра, давал знать о присутствии в городе белки на arbor caritatis.

– То есть…

– Это просто. Белка – эмблема Фуке, arbor caritatis может означать одно – город милосердия, то бишь Рим. Из донесения следовало, что бывший суперинтендант Фуке был замечен и трижды выслежен: возле площади Фьяметта, поблизости от церкви Сант-Аполлинаре и на площади Навона. Все три места, если не ошибаюсь, находятся в Риме.

– Но как это возможно? – возразил я. – Разве Фуке не умер в тюрьме…

– …в Пинероло. Да, это произошло три года назад, он угас на руках своего сына, которому было милостиво позволено находиться в последний час рядом с отцом. И все письма осведомителя Кольбера, хоть и зашифрованные, недвусмысленно свидетельствовали: Фуке был здесь, в Риме, чуть больше месяца назад.

Аббат не мешкая отправился в Рим с намерением разгадать тайну. Существовало две возможности: либо новость о присутствии Фуке в Риме верна (во что верилось с трудом, поскольку было общеизвестно, что бывший суперинтендант скончался после продолжительной болезни, протянув в заточении около двадцати лет), либо эта весть недостоверна, и тогда следовало определить, не распространяются ли ложные слухи кем-то, к примеру осведомителем-изменником, с целью взбудоражить короля и двор и тем самым помочь врагам Франции.

И вновь я подметил в глазах аббата искру лукавой радости, понятного одному ему удовлетворения, немого удовольствия, и это при том, что он открывал все эти секреты и поразительные истории бедному найденышу, совершенному невежде в заговорах, интригах и подоплеке государственных дел.

– А что Кольбер, он умер?

– Ну да, дни его были сочтены. Но это произошло после моего отъезда.

Как мне предстояло узнать позже, Кольбер скончался в сентябре, за неделю до того, как аббат поведал мне о тайном проникновении в его кабинет.

– В глазах всего мира он умер победителем, богатым, наделенным властью, – вновь заговорил аббат, выждав некоторое время. – Он скупил для родни множество титулов и должностей: брат Шарль стал маркизом де Круасси и государственным секретарем при министерстве иностранных дел, брат Эдуар-Франсуа был возведен в чин генерал-лейтенанта королевских армий и стал маркизом де Молеврие, сын Жан-Батист – маркизом де Сенелэ и государственным секретарем при морском министерстве. Не считая остальных братьев и сыновей, получивших не менее блистательные титулы и должности, а также дочерей, поголовно ставших герцогинями.

– Но разве не Кольбер поднял всю эту бучу, обвинив Фуке в чрезмерной роскоши и насаждении повсюду своих людей?

– Ты прав, и он же впоследствии обесчестил себя самым разнузданным непотизмом. Уж он-то как никто другой попользовался своим положением – внедрил дознавателей во все ячейки государственного устройства, прогнал либо разорил самых искренних друзей Фуке.

Мелани явно намекал на свое собственное удаление из Парижа.

– И это еще не все. Кольбер сколотил состояние в более чем десять миллионов livres [81], чье происхождение ни у кого не вызвало вопросов. А мой бедный друг Никола даже влез в долги, чтобы собрать средства, необходимые Мазарини и короне для ведения войны с Испанией.

– Да, ничего не скажешь, хитрец этот ваш Кольбер.

– И притом начисто лишенный совести, – поддержал меня Мелани. – Всю жизнь ему возносили хвалы за крупные государственные преобразования, благодаря которым он войдет в историю. Увы, с этим ничего не поделаешь. Но мы-то, все те, кто был при дворе, знаем: все свои преобразования он просто-напросто своровал у Фуке, одно за другим – сделки с недвижимостью и рентой, облегчение податей, освобождение от налогов, поддержка крупных мануфактур, морская и колониальная политика. Не зря же он постарался как можно быстрее сжечь все бумаги Фуке.

– Фуке, – продолжал просвещать меня аббат, – был первым арматором и приобретателем заморских территорий для Франции, первым, кто подхватил давнюю мечту Ришелье превратить атлантическое побережье и залив Морбиан в центр экономического и морского возрождения королевства. Именно он, поведя победоносную войну с Испанией, открыл и объединил ткачей деревушки Менси, где впоследствии возникло гобеленное производство. Впрочем, все быстро поняли, что подобные реформы были не по силам Кольберу. В течение двадцати двух лет Кольбер исполнял обязанности генерального контролера финансов – он сам присвоил себе это звание, чтобы быть приятным королю, вместо упраздненной должности суперинтенданта. Фуке был у власти всего каких-то восемь лет. В том-то и загвоздка: пока было можно, Змея ползла по следам своего предшественника и фортуна ей улыбалась. Когда же пришлось в одиночку выполнять намеченные Фуке реформы, Кольбер стал оступаться на каждом шагу: в области торговли и производства, в которой ни дворяне, ни буржуа ему нимало не верили, в области морской политики, где основанные при нем компании вскоре прекратили свое существование, в области колонизации заморских территорий, где пальма первенства так навсегда и осталась в руках англичан и голландцев.

– И что же Наихристианнейший из королей так-таки ничего и не заметил?

– Король ревниво следит лишь за своими собственными доходами. И все же, когда прошла весть, что Кольбер безнадежен, король, подбирая ему преемника, провел консультации со многими доверенными лицами и составил группу из министров, в корне отличавшихся от тех, что служили при Кольбере. Тому, кто ему на это указывал, король якобы отвечал: «Именно по этой причине я и избрал их».

– Значит ли это, что Кольбер под конец жизни попал в немилость?

– Не стоит преувеличивать, мой мальчик. Я бы сказал иначе: министерство трясло от бесконечных вспышек гнева короля. Кольбер и Лувуа, министр войны, два самых грозных французских интенданта, обливались потом всякий раз, как король призывал их к себе. Они пользовались его доверием, но были лишь первейшими из рабов. Кольбер наверняка быстро осознал, трудно заменить Фуке и ежедневно, подобно тому, удовлетворять денежные запросы короля, то затевающего войны, то обзаводящегося новыми прихотями. – И как же он действовал?

– Самым деловым образом. Начал сосредоточивать в руках одного человека – государя – все богатства, принадлежавшие до тех пор нескольким лицам. Упразднил бесчисленные должности и пенсионы, лишил Париж и королевство в целом блеска, так, чтобы все богатства стекались в закрома короны. Среди простолюдинов, до того перебивавшихся с хлеба на воду, начался мор.