Высокая ставка - Монтечино Марсель. Страница 32
— Замолчи, — Джованни стукнул палкой по полу.
— Она носится по улицам, как собака! Взбесившаяся сучка! Что ты знаешь о женщинах? Ты — ребенок! Ничего не смыслишь в подобных делах! Эта девчонка — мусор, помойка. И ее мать — помойка! Она не знает своего отца!
— Ангелина, — сказал Джованни спокойно, но твердо, — эта девушка будет моей женой!
— Ты все потеряешь! — крикнула Ангелина. — Деньги, имя, уважение... Весь мир будет над нами смеяться: Джованни женился на проститутке, на грязной уличной девке.
— Ангелина!
— Эта... эта... она спит с черными!
— Она будет моей женой.
Увы! Свадьбу назвали Цирк Джемелли, а самого Джованни — Карлик Джемелли. Ангелина Серио получила прозвище Жирной леди, Марию Мендес, мать Изабель, с толстым слоем косметики на пропитом лице, называли не иначе как клоуном. Все политики, деловые люди и иные представители общественных кругов, полгода назад почтившие своим присутствием похороны отца Джованни, теперь перезванивались, хихикали и поздравляли друг друга с тем, что приняли мудрое решение отклонить приглашение на эту шутовскую свадьбу. С огромным трудом удалось Джованни найти для обряда священника, старика пьяницу, уже закончившего свою церковную карьеру, и то лишь после того, как внес весьма ощутимый вклад в архиепископскую казну.
Прием состоялся на обширном заднем дворе дома Джованни. Белые столы и стулья для четырех сотен гостей, расставленные на пыльной зелени лужайки, очень напоминали сахарную глазурь на гигантском торте. Перед глазами мелькали розовые банты и воздушные шары. В бамбуковых клетках, развешанных вокруг бассейна, окруженного тамариндовыми деревьями, ворковали белые голуби.
Места гостей жениха, не пришедших и приславших свои извинения, заняли дружки и любовники Марии Мендес. Они набились в обшарпанные грузовики и открытые автобусы и, пока ехали, трубили в горны и распивали дешевое вино.
Миновав церковь, они подкатили прямо к дому Джемелли и налетели на двор, похожий на глазированный торт, словно муравьи на сахар. Целый час они напивались изысканным вином, которым официанты, одетые в белое, наполняли большие искрящиеся бокалы. Стоя у столов, они жевали и жевали, пока не осовели от еды и не могли больше проглотить ни кусочка. Тогда они принялись рассовывать еду по карманам. Когда же еды не осталось, стали хватать с подносов серебряные приборы и прятать в штаны. Официанты попытались урезонить не в меру расходившихся гостей, тогда какая-то крикливо одетая женщина, вырывая у них ножи и вилки, заявила, что они ей нужны в качестве сувенира на память. А один официант схлопотал пощечину, когда попробовал помешать длинноволосому парню в пиджаке пурпурного цвета засовывать в мешок голубей, предварительно оторвав им головы, что было по меньшей мере странно. Ангелина Серио, вернувшись из церкви вместе с мужем, сыновьями, их женами и детьми, вошла во двор как раз в тот момент, когда один из гостей с торжествующим видом писал в бассейн. Он подмигнул ей и тряхнул пенисом. Шествуя впереди всего семейства, Ангелина пересекла лужайку и вошла в свой дом, рядом с домом брата, дрожа от стыда и ярости. Краска расползлась по лицу. Она заперла дверь на два замка, чтобы защитить себя и свое потомство от безумствующего снаружи сброда, и со стоном упала на руки Бруно.
А вакханалия на заднем дворе продолжалась. Перед самым оркестром, на специально оборудованной площадке для танцев, Мария Мендес извивалась в похотливой ламбаде со смазливым крепким юнцом, вполовину моложе ее. Она крепко прижималась животом к его бедрам, дряблые груди едва не вываливались из глубокого выреза. Она поглаживала его крепкий зад и похотливо поводила глазами. Пьяная толпа, глядя на них, хохотала и топала ногами. Громче всех смеялась Изабель, в своем тяжелом свадебном наряде за сто тысяч крузейро, и ее смех всколыхнул волны вожделения у стоявшего рядом Джованни.
Он не видел никого и ничего, кроме своей красавицы невесты. И так было весь этот день. В последующие годы Джованни будет вспоминать каждый момент, каждую секунду этого дня: свое первое впечатление при взгляде на Изабель в атласном платье со старинными кружевами, холодную, похожую на пещеру церковь, невнятное бормотание старого священника, от которого разило виски, бурную вечеринку в своем дворе. Но среди всех неясных, смутных воспоминаний — о церкви, вечеринке и других — всегда будет преобладать незабываемое: рыжеволосая, с кожей цвета оливы, Изабель. Когда они стояли рядом у алтаря, он заметил мерцающее сияние в ее светло-зеленых глазах, прекрасных, как пластиковые глаза куклы. Но ее глаза были живыми, слегка насмешливыми, светились умом и вызывали желание. И еще он запомнил исходивший от нее запах, там, в церкви. Запах духов ее матери, запах блуда, легкий аромат пудры, и надо всем этим — ощущение мускуса, набухших желез... Во время службы, которую открывал пьяница священник, Джованни, и без того скрюченный, согнулся чуть ли не пополам, чтобы скрыть эрекцию. Изабель все поняла, запрокинула голову и хрипло усмехнулась, показав свои ровные белые зубы. Священник на секунду умолк и с удивлением на нее воззрился, а она опять рассмеялась, взяла руку Джованни в свою, и ему показалось, что он сейчас умрет от блаженства.
Когда яростное бразильское солнце угомонилось и на землю спустилась прохлада, вечеринка достигла своего апогея. Одна пара стала заниматься любовью прямо под столом, скрытая длинной скатертью, и гости, перевернув стол, принялись поливать увлекшихся любовников холодной водой, под одобрительный хохот зрителей. Какой-то пьянчуга вырвал изо рта музыканта трубу, тот хватил его кулаком по голове, и оба покатились по земле, тузя друг друга, пока их не растащили. Тут музыканты перешли на танцевальные ритмы, и пирующие пустились в пляс, сначала поодиночке, затем по двое, по трое. Когда тимпаны разразились страстным, зовущим стаккато, гости вытянулись в длинную цепочку и заскользили между столами. Глаза Изабель блестели от возбуждения. Она взяла мужа за руку, потащила его на законное место — во главе цепочки, и они повели всех вокруг двора. Вдруг смуглое лицо невесты покраснело от гнева. Она заметила, что дружки ее матери смеются над калекой мужем. Изабель подобрала подол свадебного платья, вскочила на возвышение, где сидели музыканты, и, замахав руками, крикнула:
— Хватит! Заткнитесь! Не то не получите ни крузейро! — Музыканты, очень недовольные, прервали свою сумасшедшую самбу. Гости запротестовали было, но Изабель повернулась к ним, ее зеленые глаза сверкнули недобрым смешком, над двором пронесся ее крик:
— Вон отсюда! Вон все, мерзавцы! Прочь из моего дома!
Вперед выступила Мария Мендес:
— Не смей так разговаривать с моими друзьями!
— И ты убирайся! — крикнула Изабель.
— Ты что себе позволяешь, маленькая шлюшка?
— А кто меня научил? Да ты еще большая шлюха, чем я!
Тяжелые груди Марии Мендес заколыхались в глубоком вырезе.
— Не большая, а лучшая!
— А-а-а! — визжала Изабель. — Тебе уже нечего продавать. Скоро будешь сама приплачивать.
— Сука! — вопила Мария Мендес, наступая на дочь. Насилу ухажер ее оттащил. — Неблагодарная сучка! Вот как ты относишься к своей бедной матери?!
— Матери! Ты никогда не была мне матерью, только мадам! А теперь вон из моего дома!
— Гонишь? Родную мать? Выбрасываешь на улицу?
— Вон! Все вон! — Изабель схватила со стола бутылку шампанского, взяла мужа за руку и повела к дому.
Мария Мендес шла за ними и вопила:
— Мне все говорили, что когда-нибудь ты прогонишь меня. Я не верила, называла тебя моей маленькой крошкой. Любила тебя.
Уже у самого входа Изабель обернулась:
— Ты никогда и ничего не любила, только палку между ногами!
— Грязный язык у тебя, шлюха поганая! — прошипела Мария Мендес, крестясь. — Гореть тебе в аду!
— Вон! — заорала Изабель матери и обратилась к следовавшей за ними толпе гостей: — Вон! Все вон!