Высокая ставка - Монтечино Марсель. Страница 54

Он много и старательно занимался с ней. В течение двух последующих недель они каждый день запирались в столовой — сначала с утра, потом с двух часов и до обеда. Сэл подкупил команду уборщиков — они согласились не мешать им и держать рот на замке. Неизвестно, слышал ли пение Изабель капитан. Во всяком случае, Сэлу об этом ничего не сказал. Сэл был уверен, что старый волокита завел роман с грудями Мэгги Пуласки и теперь полностью поглощен ими. Капитана он видел лишь по вечерам, когда тот пел для желающих. Сразу после завтрака, как только пассажиры расходились по своим каютам, чтобы немного вздремнуть, Сэл и Изи встречались в столовой. Они запирали дверь, гасили яркий свет и включали микрофон. Насколько Сэл помнил, ни одно из его любовных свиданий, даже самых волнующих, не было столь эротическим и полным особого смысла.

Сэл занимал свое место у спинета, Изабель у микрофона. После нескольких тихих аккордов Изабель, закрыв глаза, начинала петь, и они уносились на гарлемское празднество конца тридцатых или в клуб на Пятьдесят второй улице сороковых. Они покидали темные земные пределы, корабль, море, оставляя позади целые десятилетия, они жили в ином месте, в ином времени. И когда, выкурив макону, сидели, прислушиваясь к себе, мир разрастался до космических масштабов. Голос Изабель переносил их в другое измерение, в другие пространства. Пребывание на корабле среди океана усиливало это ощущение нереальности происходящего. С каждым днем, с каждым часом голос Изи звучал все лучше. Вот это талант! Ни о чем подобном Сэл даже не слышал. Изабель жила в море звуков, была живым воплощением музыки. И какое бы замечание ни сделал Сэл — держите эту ноту немного дольше, пропойте эту фразу быстрее, выделите эту строфу, — ему не приходилось повторять его дважды. Она естественна, абсолютно естественна, восхищался Сэл. И, не отдавая себе в этом отчета, сам изменился. В нем поселилось давно забытое ощущение счастья. Каждый день теперь приносил радость. Он грелся в лучах великолепия своей ученицы и с чувством родительской гордости следил за расцветом ее таланта. Теперь он уже не согревал его, а воспламенял. Каждое утро, едва пробудившись, Сэл чувствовал, что в нем опять зародилась новая песня. Песни кипели, рвались наружу. Они ни на минуту не оставляли его: ни под душем, ни за едой, ни когда он аккомпанировал Маклишу... Даже в редкие часы отдыха, когда он лежал на койке или с кем-то беседовал, в голове у него вертелись стихи и мелодии. Он записывал их в маленький блокнотик, с которым не расставался. Если Изабель не было рядом, он весь уходил в процесс собственного творчества и становился рассеянным. Но стоило ей появиться, как чувства его обострялись, он настраивался на ее волну и к нему возвращалась сосредоточенность. Ни разу за всю свою попусту растраченную жизнь Сэл не испытывал ничего подобного.

После полуночи Сэл и Изи встречались на главной палубе и гуляли по пустынному безлюдному кораблю. Иногда курили макону, выпуская в океан ядовитое облачко дыма, потом шли в буфет, пили кофе и разговаривали до тех пор, пока с горизонта не наползал серый рассвет и не просыпалась команда. О чем только они не говорили. Сэлу, конечно, приходилось соблюдать осторожность. Ему было что скрывать, особенно если учесть то, что случилось с ним в Нью-Орлеане и потом, когда он изменил имя. Так что в подробности Сэл не вдавался, чего нельзя было сказать об Изи. Она буквально живописала, как огромный черный мужчина в костюме золотого орла, с которым она встретилась на карнавале, лишил ее, тринадцатилетнюю, невинности. Он приметил ее в толпе танцующих, взял за руку и привел в закуток за баром, здесь он положил ее на грязный, весь в пятнах матрац, видимо предназначенный для таких целей, сорвал с нее панталоны, часть карнавального костюма, и трахнул под одобрительные крики посудомоек, выглядывающих из окна ресторана.

Она рассказала об огромном доме, в котором выросла. Он находился в окрестностях Рио, в красивом пригороде Гавеа, отделенном холмом от кишащего беднотой поселка Роцинха, где с самого рождения жила ее мать, тоже Изабель. Сэл услышал легенду о девчонке из трущобы и влюбленном в нее богаче Джемелли Джованни. Девушка, смеясь, рассказывала об их свадьбе, о которой ей поведали слуги. Мать Изабель умерла при ее рождении, и девушка постоянно жила с ощущением вины и огромной ответственности за своего чудесного, обожаемого, искалеченного отца, для которого она стала единственным счастьем в жизни. Бремя этой ответственности угнетало Изабель, давило на нее всей своей тяжестью. И все существо девушки взбунтовалось. Очень путано она пыталась объяснить Сэлу, какие муки испытывала, когда всепоглощающая скорбь наваливалась на нее, заставляла запираться в комнате и часами рыдать. Повышенная раздражительность — поставили диагноз доктора, когда она была совсем еще ребенком, и с тех пор не находилось у врачей другого слова для определения всевозможнейших страхов, депрессивного состояния, меланхолии, присущих подросткам. Со странной отрешенностью, как будто речь шла не о ней, Изабель показала Сэлу тонкие шрамы на запястьях, следы попыток самоубийства. И рассказала, что еще несколько раз пробовала покончить с собой на машине и с помощью барбитуратов. Ее часто посещало одно и то же видение. Будто бы она поет в огромном зале под гром аплодисментов и приветственные крики, ее забрасывают цветами. Неожиданно появляется из-за кулис мужчина в униформе инспектора манежа и высокой шляпе и уводит Изабель со сцены. За кулисами — молодая женщина, Изабель видела ее только на фотографиях. «Это твоя мать, Изабель», — говорит мужчина. Изабель со слезами бросается к женщине. Но та вытаскивает из складок юбки стилет и вонзает Изабель в грудь. Изабель падает и, подняв глаза, видит, что мать улыбается. Изабель вскрикивает и вся в поту просыпается. Все это Изабель рассказывала с какой-то милой застенчивостью.

Они разговаривали в полумраке до рассвета, и Изабель, не стесняясь, открывала ему свое безумие.

Через десять дней после отплытия из Антверпена судно пересекло экватор. Солнце стояло высоко над головой, было жарко и влажно. В то утро, когда они прервали работу над очередной песней Билли Холидей, чтобы выпить кофе, Сэл подошел к спинету и стал с отрешенным видом наигрывать, а потом тихонько мурлыкать песню «Я не устану любить», за работу над которой он принялся за неделю до того, как Изабель. прячась в темноте, ему подпевала. И пока он рассеянно брал аккорд за аккордом, Изабель стала напевать в микрофон. Сэла словно захлестнуло холодной водой. Его давно удивляла музыкальная память Изабель, но сейчас он был потрясен: она впервые услышала эту песню и тут же воспроизвела слова и мелодию. Мало того, ее голос преобразил песню, придал ей особое звучание, поднял на уровень исполнения, о котором Сэл мог лишь мечтать.

Это была давнишняя мечта Сэла, чтобы его музыка звучала именно так. Сам он, даже когда был молодым, горячим парнишкой, не смог бы лучше исполнить собственную песню. Ему всегда чего-то недоставало. Изи как бы дополнила пропущенное звено, нашла то, что было для него все эти годы загадкой. Он не относился к числу особых почитателей Билли Холидей. Просто слушал ее, как слушал в молодые годы многих джазовых певцов, стараясь впитать в себя все самое лучшее. К тому же Сэл не особенно интересовался женским вокалом. Может быть, поэтому Билли Холидей не производила на Сэла большого впечатления, хотя он и отдавал ей должное. Голос Изабель ничем не отличался от голоса Билли Холидей, только был более выразительным, не испорченным вином и наркотиками, да и просто перипетиями жизни. И сейчас Сэлу казалось, что его песню поет сама Билли Холидей, совсем юная, в пору своего расцвета, что она глубоко проникла в ее особенности, не то что исполнители сентиментальных песенок времен Синатры, искажающие модные хиты. Казалось, шестнадцать лет назад, в начале семидесятых, Билли возродилась, прослушала и впитала все: настоящее и прошлое, и теперь поет его песню. Изумленно глядя на Изабель, Сэл готов был поверить в реинкарнацию перевоплощения, и был потрясен. «Черт побери! Билли Холидей умерла и возродилась в этой девчонке, которая поет его песню, еще одно чудо этого года, среди множества других. Да еще какое чудо!»