Буатель - де Мопассан Ги. Страница 2

Но старик покачал головой:

— Все-таки это, должно быть, противно.

— Не противнее чего другого. К этому скоро привыкнешь.

Мать спросила:

— А что, белья она не пачкает, такая кожа?

— Не больше, чем твоя. Ведь это — ее цвет!

Наконец после целого ряда вопросов было решено, что родители, раньше чем дать согласие, посмотрят девушку, — Антуан, служба которого кончалась через месяц, привезет ее на ферму, и тогда они, рассмотрев ее как следует и потолковав, решат, не чересчур ли она темна, чтобы войти в семью Буатель.

Антуан объявил, что в воскресенье 22 мая, в день его освобождения от службы, он приедет в Туртвиль со своей милой.

Для этого посещения родителей возлюбленного негритянка надела самый красивый и яркий наряд, в котором преобладали цвета желтый, красный и синий, так что она казалась украшенной флагами в честь какого-нибудь национального праздника.

На вокзале при отъезде из Гавра на нее глядели во все глаза, и Буатель был очень горд тем, что ведет под руку особу, которая привлекает всеобщее внимание. Затем в вагоне третьего класса, где негритянка уселась рядом с ним, она вызвала среди крестьян такое удивление, что пассажиры соседних отделений влезали на лавки, чтобы взглянуть на нее поверх деревянных перегородок, разделявших эту коробку на колесах. Какой-то ребенок, увидев ее, заплакал от страха, другой — уткнулся лицом в передник матери.

Тем не менее все шло хорошо, пока они не доехали до своей станции. Когда же поезд замедлил ход, приближаясь к Ивето, Антуан почувствовал беспокойство, как бывало на смотру, если он не знал «солдатской словесности». Высунувшись из окна, он издали заметил отца, который держал под уздцы лошадь, запряженную в тележку; увидел мать у самой решетки, за которой толпились любопытные.

Он вышел из вагона первый, подал руку своей подруге и, вытянувшись, как будто сопровождал генерала, направился к родителям.

Увидев под руку с сыном эту черную пестро разодетую даму, мать была так ошеломлена, что не могла слова вымолвить, а отец с трудом удерживал лошадь, которая то и дело вставала на дыбы, испугавшись сначала паровоза, потом негритянки. Но Антуан, охваченный вдруг искренней радостью при виде своих стариков, бросился к ним с распростертыми объятиями, расцеловал мать, расцеловал отца, не обращая внимания на испуганную лошадь, затем повернулся к своей спутнице, на которую прохожие, остановившись, глазели с изумлением, и объявил:

— Ну, вот она! Говорил ведь я вам, что на первый взгляд она чуточку страшновата, но когда узнаешь ее поближе, так, ей-богу, ничего нет милее на свете. Поздоровайтесь же с ней, а то она робеет.

Тогда старуха Буатель, и сама смущенная до потери сознания, неловко присела, а отец снял шапку, пробормотав: «Желаю вам доброго здоровья». Затем, не медля более, все влезли в тележку — женщины уселись позади скамейки, где их подбрасывало при каждом ухабе, а мужчины впереди на козлах.

Никто не начинал разговора. Антуан в беспокойстве насвистывал солдатскую песню, отец погонял лошаденку, а мать украдкой бросала пытливые взгляды на негритянку, у которой лоб и скулы блестели на солнце, как хорошо начищенный сапог.

Желая поскорее прервать тягостное молчание, Антуан обернулся со словами:

— Что же это вы не разговариваете?

— Погоди, дай срок, — отвечала старуха. Он продолжал:

— Ну-ка, расскажи гостье про восемь яиц твоей курицы. Это был знаменитый в семье анекдот. И, так как мать от сильного смущения все еще молчала, Антуан, заливаясь смехом, сам принялся рассказывать эту достопамятную историю. Отец, знавший ее наизусть, просиял при первых же словах. Вслед за ним развеселилась и жена, а негритянка в самом смешном месте рассказа разразилась вдруг таким громким, неудержимым, раскатистым смехом, что лошадь, испугавшись, пустилась галопом.

Знакомство завязалось. Начался разговор.

Как только они приехали на ферму и все вылезли из повозки, Антуан повел свою подругу в дом, чтобы она сняла нарядное платье, так как могла испачкать его, готовя вкусное кушанье собственного изобретения, которым они надеялись подкупить стариков. Затем он вызвал родителей за дверь и с бьющимся сердцем спросил:

— Ну, как? Что вы скажете?

Отец молчал. Мать, более смелая, объявила:

— Больно уж она черна! Нет, право, уж чересчур… У меня просто все нутро переворачивается!

— Привыкните! — уверял Антуан.

— Пожалуй, да только не сразу.

Они вошли в дом, и старушка умилилась, видя, как негритянка стряпает. Проворная, несмотря на свой возраст, она, подоткнув юбку, принялась помогать девушке.

Обед был вкусный, долгий, веселый. Когда он кончился и все вышли прогуляться, Антуан отвел отца в сторону:

— Ну, как, отец, что ты скажешь?

Крестьянин по обыкновению увернулся от прямого ответа:

— Не знаю, что и сказать. Спроси у матери.

Тогда Антуан догнал мать и, когда они отстали от всех, спросил:

— Что же, мама, как ты думаешь?

— Право, сынок, уж очень она черная! Будь она хоть чуточку посветлее, я бы не противилась. А то уж слишком… Настоящий сатана!

Зная упрямство старухи, сын больше не настаивал, но в душе его поднялась целая буря печали. Он не мог придумать, что теперь делать, что бы такое предпринять, и удивлялся, почему, негритянка не покорила его родных сразу, как пленила его самого. Все четверо шли медленно вдоль колосившихся полей, и разговор постепенно замирал. Когда они проходили мимо изгороди какой-нибудь фермы, обитатели ее устремлялись за ворота, мальчишки карабкались на пригорки, все спешили на дорогу, чтобы увидеть «арапку», которую привез сын Буателей. Издали было видно, как люди бежали через поле, словно на бой барабана, возвещающий о какой-нибудь живой диковинке. Старики Буатель, смущенные любопытством, которое всюду вызывало их появление, шагали все торопливее, вдвоем, оставив далеко позади сына и его спутницу, а та старалась тем временем выпытать, какого мнения о ней его родители. Антуан, запинаясь, отвечал, что они еще ничего не решили.

На деревенской площади из домов высыпал взбудораженный народ, и тут при виде растущей толпы старики Буатель бегом бросились домой, между тем как Антуан, задыхаясь от возмущения, величественно шествовал со своей дамой под изумленными взглядами деревенских жителей.

Он понимал, что все кончено, что надежды больше нет и ему не жениться на своей негритянке. Она тоже это поняла. И, подходя к ферме, оба заплакали.

Возвратившись на ферму, негритянка снова переоделась, чтобы помочь по хозяйству матери Антуана. Она ходила за старухой повсюду — в хлев, в погреб, на птичник, выполняя самую тяжелую работу и беспрестанно повторяла: «Давайте-ка, госпожа Буатель, я это сделаю», так что к вечеру мать, тронутая, но по-прежнему непреклонная, сказала сыну:

— А она славная девушка! Жаль, что такая черная, но, право, уж слишком черна! Мне к ней никак не привыкнуть… Пускай уезжает, уж больно черна!

И Антуан сказал своей возлюбленной:

— Она ни за что не хочет, говорит, что ты слишком черная. Придется тебе ехать обратно. Я тебя отвезу на станцию. Но это ничего, ты не горюй! Я еще с ними потолкую, когда ты уедешь.

Он проводил девушку на вокзал, все еще стараясь внушить ей надежду, поцеловал и усадил в поезд, а потом долго смотрел ему вслед распухшими от слез глазами.

Сколько он ни умолял стариков, они не дали согласия.

Рассказав эту историю, уже известную всей округе, Антуан Буатель неизменно добавлял:

— С той самой поры у меня уже ни к чему душа не лежала, ни к чему! Никакое ремесло мне не нравилось, вот я и стал золотарем.

Ему возражали:

— Однако вы все-таки женились.

— Да, женился. И не могу сказать, чтобы жена мне была не мила, раз я с ней прижил четырнадцать человек детей. Но это другое, совсем, совсем другое! Та, первая, негритянка моя, бывало, лишь взглянет — и я не помню себя от счастья!