Сестры Рондоли - де Мопассан Ги. Страница 5

— Полно тебе! Эта девушка не шлюха. Но злодей уже поймал меня на крючок: он подметил на моем лице тень тревоги.

— Ты что, давно с нею знаком? Поражаюсь тебе! Подцепляешь в вагоне итальянку, которая разъезжает одна-одинешенька; она с неслыханным цинизмом предлагает тебе переспать с ней в первой попавшейся гостинице. Ты тащишь ее с собой и еще уверяешь, что она не девка! И убеждаешь себя, что провести с нею ночь не опаснее, чем с женщиной, у которой лю.., люмбаго.

И он рассмеялся, обиженно и зло. Я присел, снедаемый тревогой. Как быть? Поль, безусловно, прав! Страх и вожделение отчаянно боролись во мне.

Но тут я прочел в глазах приятеля насмешливую радость, мстительное ликование. Он так беззастенчиво потешался надо мной, что колебаний моих как не бывало. Я протянул ему руку.

— Покойной ночи! — сказал я. -

Где не опасен бой, там торжество бесславно.

«Корцель, „Сид“, II, 2.»

Поверь, милый мой, победа стоит риска.

И твердым шагом вошел в комнату Франчески.

На пороге я с восторженным изумлением прирос к месту. Совершенно обнаженная итальянка уже спала. Сон сморил ее, пока она раздевалась, и девушка лежала на постели в восхитительной позе тициановских красавиц.

Усталость, видимо, доконала ее, когда она снимала чулки — они валялись тут же, на простыне; она прилегла, вспомнила о чем-то, без сомнения, приятном, потому что не торопилась подняться, а дала себе время помечтать; затем непроизвольно закрыла глаза и погрузилась в небытие. Ночная рубашка с вышивкой по вороту, роскошь дебютантки, купленная в магазине готовых вещей, висела рядом, на стуле.

Юная, крепкая, свежая, Франческа была прелестна.

Что может быть обворожительней спящей женщины! Это тело, все очертания которого так пластичны, изгибы так пленительны, мягкие округлости так волнуют сердце, как будто нарочно создано для покоя постели. Лишь там раскрывается во всей полноте изысканное очарование той волнистой линии, что возникает в углублении у талии, взмывает вверх на бедре, легко ниспадает к грациозно утончающейся щиколотке и кокетливо завершается у кончиков пальцев.

Еще секунда, и назидания моего спутника были бы начисто забыты; но тут я случайно повернулся к туалетному столику, увидел, что предметы, оставленные мною на нем, пребывают в прежнем положении, и сел, терзаясь тревогой, не зная, на что решиться.

Сидел я долго, очень долго, возможно, целый час, не отваживаясь ни перейти в атаку, ни пуститься в бегство. Отступать, впрочем, было некуда — мне предстояло либо продремать ночь на стуле, либо рискнуть и тоже улечься.

В любом случае о сне думать не приходилось — голова моя была чересчур возбуждена, глаза чересчур заняты.

Лихорадочно дрожа, не находя себе места, изнервничавшись до предела, я был, как на иголках. Наконец, мне пришла капитулянтская мысль: «Лечь в постель — это еще ни к чему не обязывает. Отдыхать же на матрасе удобней, чем на стуле».

Я медленно разделся, перешагнул через спящую и вытянулся у стенки, спиной к соблазну.

И опять долго, очень долго маялся, не в силах уснуть.

Внезапно соседка моя пошевелилась, открыла удивленные и, как всегда, недовольные глаза; потом, заметив, что лежит голая, встала и надела ночную рубашку с таким спокойствием, словно меня и не было рядом.

Тогда я… Я воспользовался случаем, черт возьми, что, кажется, ничуть ее не смутило: она подложила правую руку под голову и безмятежно уснула.

Я предался размышлениям о неразумности слабой человеческой природы. И незаметно погрузился в сон.

Поднялась итальянка рано, как женщина, привыкшая с самого утра браться за работу. Вставая, она невзначай разбудила меня; я приоткрыл глаза и стал исподтишка наблюдать за ней. Она неторопливо расхаживала по номеру, словно удивляясь, что ей нечего делать. Потом собралась с духом, подошла к туалетному столику и в одно мгновение вылила на себя все, что еще оставалось в моих флаконах. Не пренебрегла она, правда, и водой, но в очень скромном количестве.

Одевшись, она уселась на свой сундучок, обхватила руками колено и задумалась.

Я сделал вид, будто только что проснулся, и поздоровался:

— Доброе утро, Франческа!

Не став, видимо, любезней, чем накануне, она буркнула:

— С добрым утром! Я осведомился:

— Спали хорошо?

Вместо ответа она лишь кивнула; я спрыгнул на пол и подошел поцеловать ее.

Она подставила мне лицо с недовольством ребенка, который не хочет, чтобы его ласкали. Я нежно обнял ее (заварив кашу, глупо жалеть масла!) и медленно прижался губами к огромным сердитым глазам, досадливо закрывшимся под моими поцелуями, потом к свежим щечкам и пухлым губам, которые она все время отводила в сторону.

Я удивился:

— Вы не любите, когда вас целуют? Она ответила:

— Mica.

Я присел рядом с ней на баул и взял ее под руку.

— Mica! Mica! Вечно mica! Я так вас и буду звать — синьорина Mica.

На ее губах впервые мелькнула тень улыбки; впрочем, мне, может быть, просто показалось — так быстро она исчезла.

— Если вы не перестанете отвечать на все mica, я не буду знать, как вам угодить. Чем, например, нам заняться сегодня?

Она заколебалась, словно у нее появилось какое-то желание, но тут же равнодушно бросила:

— Чем хотите. Мне все равно.

— Ну что ж, синьорина Mica, наймем экипаж и поедем кататься.

Она буркнула:

— Как хотите.

Поль ждал нас в столовой со скучающим видом третьего лишнего. Я изобразил на лице восторг и пожал ему руку с энергией, равнозначной ликующему признанию.

Он спросил:

— Что собираешься делать? Я ответил:

— Для начала побродим по городу, затем возьмем коляску — посмотрим окрестности.

Мы молча позавтракали и пошли по музеям. Держа Франческу под руку, я таскал ее из одного палаццо в другое. Мы посетили дворцы Спинола, Дориа, Марчелло Дураццо, Красный и Белый. Она ничем не интересовалась и лишь изредка поднимала усталые, равнодушные глаза на бессмертные произведения искусства. Поль в бешенстве плелся за нами, отпуская нелестные замечания. Потом мы сели на извозчика и молча отправились за город.

Затем вернулись обедать.

Назавтра все повторилось, послезавтра — тоже.

На третий день Поль объявил:

— Знаешь, я уезжаю: не торчать же здесь три недели, любуясь твоим романом с этой потаскушкой!

Я растерялся и расстроился, потому что — странное дело! — на удивление привязался к Франческе. Человек слаб и глуп: он увлекается пустяками, а уж там, где задета и разбужена его чувственность, становится вовсе малодушен. Теперь я дорожил этой немногословной, вечно недовольной девушкой, которой совершенно не знал. Мне нравились ее сердитое лицо, надутые губы и скучающий взгляд, ее утомленные движения и до безразличия презрительная податливость в ласках. Меня удерживала около нее скрытая, таинственная власть животной любви, незримые узы неутоленного обладания. Я выложил все это Полю. Он обозвал меня дураком, но предложил:

— Ладно, бери ее с собой.

Однако Франческа наотрез и без объяснений отказалась расстаться с Генуей. Просьбы, уговоры, обещания — ничто не помогло.

И я остался.

Поль пригрозил, что уедет один, даже уложил вещи, но тоже остался.

Прошло еще две недели.

Франческа, все такая же неразговорчивая и сердитая, жила не столько со мной, сколько подле меня, отвечая на мои желания, просьбы, предложения либо неизменным Che mi fa, либо столь же неизменным mica.

Приятель мой был в неутихающем бешенстве. На его вспышки я упорно отвечал:

— Надоело — уезжай. Тебя никто не держит. Он ругался, осыпал меня упреками, кричал:

— Куда мне теперь ехать? У нас было всего три недели, две с лишним уже прошли. Никуда я теперь не поспею. Да я и не собирался один в Венецию, Флоренцию, Рим! Но ты мне за это заплатишь, и дороже, чем полагаешь. Человека не вытаскивают из Парижа только затем, чтобы запереть его с итальянской шлюхой в какой-то генуэзской гостинице! Я хладнокровно возражал: