Господин Великий Новгород - Мордовцев Даниил Лукич. Страница 22

— Матушки! Что это? О-ох!

— Уходи... Уходи в лодку! Ступай, Горислава! — силился Упадыш отцепить от себя ее закоченевшие руки. — Иди в лодку — плыви дальше, не то пропадешь...

— О-ох! А ты! Что с тобой станется! О-о-о!

— Уходи, говорю! Это Москва на нас пошла...

Рев голосов между тем становился все неистовее и диче. Стучали и стонали бубны, выли рога...

«Москва! Москва! Москва! Бей окаянных изменников! Бей новгородскую челядь!»

С возвышения, тянувшегося вдоль берега Ильменя, от левого рукава Ловати, словно лес — «аки борове», по выражению летописца — лавиною двигались московские рати, блистая на солнце шеломами, еловцами, кольчугами, сулицами, бердышами и развевая в воздухе всевозможных цветов стяги, потрясая копьями и рогатинами с острыми железными наконечниками.

Новгородское войско, которое ночью пристало с своими насадами тут же к берегу, несколько правее, не ожидая так скоро неприятеля и выгадывая время, пока не пришла ее конная рать — беспечные новгородцы, повалившись на берегу, на песке или на траве, кто в насадах, спали еще мирным сном, когда услыхали, словно гром с неба, страшный московский «ясак»...

— Москва!

Новгородцы спросонья не знали, что делать, что думать, за что хвататься. Как безумные метались они по берегу и по насадам.

А москвичи уже били их, прокалывали копьями, рассекали топорами их головы — не прикрытые шеломами... А шеломы валялись тут же, на земле — кто же спит в шеломе!..

— Уходи, безумная!.. Уходи, Горенька! — отбивался Упадыш от обезумевшей девушки.

— О-ох! ниту! ниту!.. Тебя убьют... о-о! матушки!

— Малый! Возьми ее — снеси в лодку...

— Не пойду... о-ох!.. Я с тобой помру... о-о-о!

— Тащи! Волоки ее!.. Отваливай дальше от берега!

— Иди, ладушка! Иди, дивынька! Подь, Горя! — И дюжий парень, не обращая внимания на сопротивление девушки, как медведь сгреб ее в охапку и поволок к лодке.

— Пусти! Пусти меня, Петра! О-ох!

— Не пущу! Ишь ты... не царапайся! Не пущу... ушибут тебя... Полно-ка!

А там шла кровавая сеча. Новгородцы, не успевшие со сна захватить оружие, бросались в рукопашную и с свирепостью отчаянья душили своих врагов, обвивались вокруг их ног, грызли их, как собаки, зубами, и, несмотря на то, что другие москвичи пронизывали их копьями, трошили головы бердышами, пропарывали их рогатинами — новгородцы голыми руками задавливали своих врагов, и тут же, обнявшись с ними, как с братьями, смертными объятиями, умирали разом, обагряя кровью желтый ильменский песок и зеленую прибрежную траву.

Крики, проклятия, стоны раненых и умирающих, боевые возгласы, лязг железа о шеломы и латы, визг скрещивающихся мечей и сабель, хряст ломаемах копий, рогатин и костей человеческих, проклятий нападающих и поражаемых, храп и свист перерезанных и недорезанных горл, стук дерева о дерево и железа о железо, нечеловеческие вопли удушаемых за «тайные у...» — все это сливалось в такую адскую музыку, о которой нельзя даже составить себе понятия по современным битвам, даже более кровавым и уж гораздо более разрушительным, когда и стоны, и вопли человеческие, и ржание лошадей, и проклятия раненых, и вопли задавленных конскими копытами, и визг и лязг оружия, сигнальные звуки труб — и все, все, весь ад звуков заглушается громом орудий, лопаньем разрывных снарядов, неумолчным лопотаньем тысяч ружьев... Нет, тогда, когда еще не в ходу было огнестрельное оружие, когда дрались кулаками, рвали зубами, душили друг дружку руками, резались и кололись холодным оружием — тогда смерть и ее голос, ее ужасные крики были слышнее, реальнее, ужаснее — тогда все было слышно... слышно было, как души человеческие расставались с телами и кричали, невообразимо кричали об этих телах, оставляемых ими, об этой земле, о жизни...

Все это видела и все это слышала бедная девушка, силою втолкнутая в лодку и отвезенная далеко от ужасного берега... Ей как на ладони видна была эта ужасная сеча.

Одного не видала она — Упадыша... Куда он исчез, когда силою оттолкнул ее от себя и когда широкоплечий Петра сгреб ее в свои объятия. Что с ним сталось, бросился ли в сечу вместе с другими и погиб под ударами москвичей или бежал от их ужасного «ясака», который все еще гремел по всему берегу.

Но вдруг ей показалось, что она видит его... Да, это он... Он лежит, распластавшись, на земле, закинув назад свою рыжую, прикрытую шеломом голову. Это его борода — огненного цвета — так и горит под лучами солнца...

— Что ты! Стой! Что задумала?

— Ох! Пусти! Пусти меня, я к нему...

— К кому?.. Чо с тобой?

— К нему... вон он на песке... распластался... его борода — рудая...

— Кака борода!.. То кровь... Видишь, горло перерезано и кровь льет на рубаху — не борода то рыжая, а кровь...

— Ох! Пусти! Убей и меня!

И она отчаянно билась в здоровенных руках парня...

— Дуришь... не выпущу... там смертный бой...

Действительно, бой был смертный. Московские рати осилили и смяли новгородцев. Многие из них, видя, что москвичи все прибывают, не выдержали натиска и бросились берегом к насадам. Напрасно воевода, князь Шуйский-Гребенка, махая мечом и напоминая беглецам святую Софию, силился остановить их. Напрасно он кричал, чтоб подержались немного, что вот-вот сейчас подоспеет владычий стяг конников и ударит на москвичей с тылу, что вон уже вдали развеваются новгородские знамена и слышны боевые окрики новгородцев и их воинские трубы — беглецы не слушали его. Многие, бросаясь в насады друг через друга, попадали в Ильмень и тонули под тяжестью кольчуг — подымая руки из воды, напрасно просили о помощи... Было не до них — каждый думал о себе. Один увлекал другого, толпились, падали, вставали и снова бежали к насадам. Тех, что в пылу сечи зашли далеко и изнемогли, москвичи брали в полон и привязывали конскими цепями и ремнями друг к дружке.

Сын Марфы, Димитрий, положив на месте несколько москвичей и ошеломленный рогатиною в голову, потерял сознание и, приподнявшись на песке, бормотал что-то бессвязно, водя пальцами по окровавленным латам и блестящему, теперь окровавленному нагруднику...

— Материны слезы, красны слезы стали... и на земле материны слезы... и тут на латах... красныя слезы... заржавели... Исачке пряник московской...

Арзубьев и Селезнев-Губа, увидав его в таком положении, схватили под руки и силою втащили в насад.

— Материны слезы... красны... у-у-у в голове...

— Господи! Спаси ево, раба Митрея! О-ох!

— Измена... Владычний стяг поломал крест... Целованье переступил...

— У-у-у! Красные слезы...

Насады в беспорядке отчаливали от берега, не обращая внимания ни на раненых, ни на тех, которые не успели попасть на суда. Многие из них кидались в воду, чтобы догнать своих уплывших от берега, отчаянно боролись с затоплявшею их водою и, поражаемые московскими стрелами и каменьями, тонули на глазах у земляков, то молясь, то проклиная кого-то...

Оставшихся на берегу москвичи ловили, словно табунщики коней, арканами. И тут начались возмутительные сцены надругательства над пленными новгородцами. Москвичи отрезывали у них носы и губы, бросали эти кровавые трофеи в Ильмень, приправляя эти воинские забавы не менее возмутительными прибаутками.

— Эх, Ильмень, Ильмень-озеро. На тебе носов... «нову-го-роц-ких»!

— На поди — высморкайся да выкупайся в Ильмене, нос новугороцкой! Н-на!

— А вот губы новугороцки! Целуйтеся-ко со Ильменем-озером.

— Ну-ко, подь понюхай, чем пахнет! Ловите, храбрые новугородцы, носы своих витязей!

— Эй, щука-рыба! Эй, окунь ильменской! Собирайтесь носы да губы новугороцки кушать во здравие!

Дикий хохот, крики и стоны далеко разносились по берегу и по озеру...

— А вот губы с усами — ловите их, новугородцы, красным девкам в подарок!

— Подите, покажтесь топерь своим! — отпускали москвичи изуродованных пленников.

Тихо кругом. Московские рати ушли, оставив побитых врагов на покорм птице и зверю. И насадов новгородских не видать — все отплыли...