Сквозь тайгу - Арсеньев Владимир Клавдиевич. Страница 21

На Анюй страшно было смотреть. Как бешеный зверь, он метался в своих берегах. Огромные желто-пенистые волны с головокружительной быстротой неслись книзу. По реке плыли большие деревья, бороздя дно своими ветвями. Сдвинутые с места камни, увлекаемые водой, тоже катились вниз. Движение их можно было проследить по перемещающимся пенистым всплескам и характерному шуму, похожему на заглушённые взрывы.

Наша протока, в обычное время несущая свою воду тихо и бесшумно, теперь заговорила и громко стала вторить Анюю. По ней бежали бесчисленные водовороты; они зарождались внезапно, быстро двигались вниз по течению и так же внезапно пропадали, чтобы вновь появиться где-нибудь в стороне. Настала вторая ночь. Что принесет нам рассвет?

Мне не спалось. Все время у меня из головы не выходили женщины с детьми на галечниковой отмели около устья реки Тормасуни. Что сталось с ними? Нет никакого сомнения, что грозные волны теперь бегут через отмель и юрты их снесены.

Лодки туземцев были далеко от жилища. Вероятно, их унесло водой, которая появилась ночью валом, когда все спали. Несомненно также, что сухая протока около лесистого яра, соединяющая отмель с берегом, была мгновенно затоплена и отрезала женщинам путь к отступлению. Добраться до реки Тормасуни в такую воду совершенно невозможно. И при мелководье времени на это надо не менее десяти часов. Да теперь уже было поздно и бесполезно. Единственная надежда на то, что старая женщина была настороже и при первых признаках наводнения заблаговременно подтащила лодки к балаганам. Меня также беспокоила участь орочей, посланных мною к устью Анюя. Вследствие обилия мошки, возможно, они заночевали на гальке. Большая вода могла застать их врасплох и унести лодки.

Мучимый этими мыслями, я не мог уснуть. Было два часа ночи. Я оделся и вышел на берег протоки. Поставленная нами еще с вечера водомерная рейка указывала, что вода неуклонно прибывала, хотя уже и не так быстро. Еще пять сантиметров, и наш остров будет затоплен.

Полная лука за лесом низко склонилась к горизонту. Лучи ее проникали между стволами деревьев и серебрились в быстро бегущей воде. На чистом безоблачном небе, таком чистом, точно его вымыли дождями, блестел Юпитер во всей своей ослепительной красоте. Там, вверху, на небе, царило спокойствие, а внизу был хаос.

Страшный рев несся со стороны Анюя, и к нему то и дело примешивался грохот падающих деревьев. Одни «питомцы столетий» падали потому, что вода подмыла корни их, другие — под напором плавника.

Вдруг откуда-то издали донесся странный гул, похожий на гром или отдаленную пушечную канонаду: где-то произошел обвал.

Я прошелся немного вдоль берега, частью уже затопленного, и снова вернулся к водомерной рейке. Она указывала на один и тот же уровень. Вода подступила к самому краю нашего острова и остановилась.

— Есть две страшные стихии, — говорят орочи, — огонь и вода. После пожара остается чистое место и после наводнения тоже остается чистое место. Будь осторожен и всегда бойся огня и воды. Простая, но жизненная философия.

В это время какая-то тень на мгновение закрыла луну. Это был большой филин. Он сел на соседнее дерево и стал ухать. Убедившись еще раз, что подъем воды прекратился, я вернулся в свою палатку и тотчас уснул.

Восемнадцать суток продержало нас наводнение на Кандахе. Все эти дни шли дожди и вода в реке то убывала немного, то прибывала вновь. Потеряв надежду на полный ее спад и уничтожив всю свою питательную базу, я решил спускаться вниз по Анюю с намерением попасть на реку Пихцу через озеро Гаси.

19 августа в полдень прибыли наконец Геонка и Хутунка и вместе с ними еще два удэхейца — Миону из рода Кимунка и Гобули из рода Кялондига. Как и надо было ожидать, наводнение захватило их в низовьях Анюя. В это время они ночевали на островке. Перед рассветом сквозь сон Геонка услышал какой-то шум. Выглянув из комарника, он увидел плывущий по реке тополь, который задел улимагду и потащил ее за собой. Не теряя ни минуты, Геонка выскочил из палатки, бросился в воду и удержал лодку руками. Крики его разбудили других удэхейцев. Опоздай Геонка только на несколько секунд — лодку унесло бы водой и они погибли бы наверняка. С величайшим трудом пробирались они вверх против течения где лесом, где вновь образовавшимися протоками и, пока подымались до Кандахе, съели все запасы, купленные на Амуре. Они прибыли к нам совершенно измученные, голодные и вымокшие до последней нитки. Надо было дать им отдохнуть.

Теперь в состав экспедиционного отряда вошли еще два удэхейца. Миону был мужчина невысокого роста, лет тридцати шести. Он был слаб физически, но зато превосходно знал все места в бассейнах рек Пихцы, Мухеня и Немпту. По цвету кожи, по форме носа, выражению глаз и складу губ Миону, больше чем кто-либо из туземцев, своим внешним видом напоминал индейца. От последних отличался он тем, что любил поговорить. Миону все время рассказывал нам о том, что он видел в горах, что с ним случилось, говорил о зверях, птицах, о злых духах, которые постоянно мешали ему и заставляли перекочевывать с одного мест на другое. Он не выпускал изо рта своей трубки, и когда что-нибудь делал, то сильно сопел.

Другой удэхеец был среднего роста, хорошего плотного сложения, лет сорока восьми. На типично маньчжурском лице Гобули с несколько выдающимися скулами и с выгнутым носом уже появились глубокие морщины, не столько от старости, сколько от жизненных невзгод, которые выпали на его долю. По словам туземцев, это был человек старательный и работящий, но словно какой-то злой рок преследовал его и дома и на охоте. Один раз зимой сам он, жена и дети все разом заболели и чуть было не погибли от холода и голода.

Другой раз на реке Пихце два тигра отняли у него кабана и самого его заставили уйти на реку Хор. Третий раз во время сильного мороза с ветром он провалился в прорубь и чуть было не замерз, пока добежал до дому, и т. д. Гобули в противоположность своему товарищу был молчалив и не-охотно рассказывал о своих приключениях, которыми была так полна его жизнь.

Теперь на Кандахе съехались четыре шамана: ороч Хутунка, удэхейцы Миону и Геонка и сам Инси Амуленка.

Следующий день — субботний — мы употребили на сборы, приводили в порядок лодки и приготовляли новые шесты. Незадолго до сумерек мужчины зарезали одного поросенка и собрали кровь его в чашку. Женщины принесли листья багульника и стали их подсушивать на огне, а Тунси кривым ножичком апали с сырых тальниковых жердей срезал длинные стружки «кауптеляни». На вопрос мой, зачем делаются все эти приготовления, он ответил, что вечером все четыре шамана будут камланить. И действительно, когда на западе погасла вечерняя заря, старшая из женщин принесла железную жаровню, сделанную в виде птицы. Она насыпала в нее горящих углей и поставила посредине жилища. Другая женщина вынула из берестяного футляра бубен и стала нагревать кожу его над огнем, время от времени трогая ее колотушкой, чтобы узнать, достаточно ли она натянулась и звонкие ли будут удары. Когда все было готово, Гобули бросил в жаровню несколько сухих листьев багульника. Тотчас весь дом наполнился едким и ароматным дымом.

Первым камланить должен был Хутунка. Он надел на голову венок из стружек, подвязал на себя пояс с металлическими конусообразными трубками и позвонками и взял в руки колотушку и бубен. Последний имел овальную форму с большим диаметром, в метр длиной, а колотушка представляла собой тонкую выгнутую пластинку, обтянутую мехом выдры и с ручкой, украшенной на конце резной медвежьей головой. Хутунка встал перед жаровней и некоторое время молчал, закрыв глаза, как бы собираясь с мыслями. Все присутствующие расселись по парам.

Прошла минута-две, и вот среди всеобщей тишины мое ухо уловило какие-то звуки: Хутунка чуть слышно тянул ноту за нотой, не раскрывая рта. Он постепенно усиливал свой голос и призывал к себе духа «севона», помогавшего ему при камланье. Пение его было печальное и монотонное. Понемногу он оживал и переминался с ноги на ногу. К голосу шамана присоединился металлический шорох, издаваемый позвонками. Иногда он вздрагивал, подымался на носки и припадал на колени. Выражение лица его было весьма напряженное. Он говорил несвязные слова, упрашивал и умолял своего духа помочь ему: «Бада па анчи Тэму гаани» (т. е. безликая птица Тэму). Как будто он имел успех, потому что голос его стал более уверенным и более ровным. Минут тридцать Хутунка находился в состоянии такого транса. Постепенно он снижал тон, пение его сделалось медленным и перешло в несвязное бормотание. Он стал тянуть одну-две ноты, не раскрывая губ, постепенно стихая, и все закончил глубоким вздохом. Хутунка отдал бубен и снял позвонки. Потом он лег на нары и больше не вставал совсем.