Корсары Балтики - Морозов Дмитрий Витальевич. Страница 7

Подскочила девка с вышитым полотенцем, краснея и пряча глаза, протянула князю. Усмехаясь в усы, боярин вытер влажное лицо, невесело подумав — а ведь не приударю за красоткой, совсем даже наоборот, пойду к хозяину, стану разговоры разговаривать. Не то что в былые годы… Да, не то чтобы стар, а вот куражу нет того, что надобно…

Девка, по всему видать, расстроенная отсутствием нужного куражу, убежала к подружкам, суетящимся возле клети. Тут же вились и свободные от службы дружинники, не жалующиеся еще на годы, отданные ратной службе.

— Молодо-зелено, — буркнул себе под нос князь, направляясь в светлицу.

Ярослав уже был тут как тут. И не поймешь по нему — спал ли где, приобняв седло, или шастал в сырой роще, проверяя секреты ночные.

— Чего пришел-то? — спросил Басманов. — Небось, бронь-то не стану одевать.

Старший в дружине пользовался привилегией помогать князю надевать доспех и всегда выполнял сию повинность с особым тщанием.

— Как так, княже? — удивился Ярослав, — А в дорогу когда?

— Охолони, — Басманов плюхнулся на лавку, вороша рукой медвежью шкуру и иную рухлядь, на которой почивал. — Хозяина обидеть хочешь? Да и нужна ли бронь в дороге — рукой подать до своих.

— Где рукой подать, — пробурчал Ярослав, — там и стреле из камышей недалече лететь.

— Пристал, словно репей к собачьему хвосту, право слово, — Басманов поднялся, и принялся втискивать себя в бархатный кафтан, подбитый на манер подкольчужника конским волосом. — В дорогу бронным пойду, а трапезничать в кольчуге да байдане не стану. Да и ты шелом сними, вояка, не дело это.

— Я уж с донцами перекусил, что девки поднесли, — пробурчал Ярослав. — Пойду, если позволишь, к новикам, гляну, как за конями присматривают. Для драки они уже созрели, а для коней — еще молоды.

— Ступай уж, варнак, — отпустил его Басманов. Он давно свыкся с тем, что засечники да казаки не особо жалуют мирные трапезы, с хозяевами да хозяйками. Им бы в чистом поле, да на попоне завтракать, или уж на пьяном ляхском постоялом дворе, где можно рубить саблями столы и кидаться в кабатчика глиняными кружками, вовремя не наполненными под разудалую песню.

Порубежникам везде — хоть на Москве, хоть в Ревеле — Дикое Поле. Бронь снимать — ни в какую, нож из сапога вытаскивать — и не помыслят. Да и не стоит, усмехнулся про себя Басманов, показывать их дурной норов рачительным хозяевам. Решат, что не дружина у князя из славного рода Плещеевых, а станичники, вурдалаки с большой дороги.

От всего сердца нальют им медовухи, а потом — сраму не оберешься.

— Ярослав, — крикнул он вдогонку, — глянь, чтобы новики твои девок не портили по кустам. Руки вырву, и все остальное хозяйство.

— Знамо дело, — буркнул Ярослав в бороду. — Среди своих, не во вражьих землях.

— То-то и оно, что тут уже все наше, — согласился Басманов. — Воевали, так и нечего девицам подолы задирать у коновязи и стога палить, облившись хмельным.

— Прослежу уж, княже. У меня не забалуешь. Хозяин встретил князя, как полагается. Видно, с самой зарей велел свинью забить, паре гусей шеи свернуть, да запечь все это с прошлогодними дарами пышного сада. С маслом да с кашей — любо-дорого…

Басманов впервые за долгое время потешил утробу простой и незамысловатой крестьянской едой, не забыв и про грибочки в сметане, и невесть как забредшей сюда белужиной копченой с ромейскими оливками. От вина кислого, ревельского, отмахнулся, а меды испробовал.

— Крепко сидишь тут, Пахом Егорыч, — заметил он. — Хозяйство не на бегу ставил, не на седьмицу ладил, так?

— Верно, — согласился польщенный хозяин. — Правда, кой-чего тут было от прежних, но везде руку понадобилось прикладывать. Все-то у них, немчуры поганой, кувырком да поперек, тетка их подкурятина. Даже нужду, прости княже, справляли, словно кобели бродячие, за огородом, в шиповник. Так что ямку рыть, да торфом усыпать пришлось, с этого и начали обустраиваться на Балтике, даже вперед того, чтобы баню рубить.

Басманов, вспоминая, что и сам, грешным делом, все поутру нужное совершил в зарослях шиповника, чуть не подавился.

— И впрямь на века строишься, — сказал он, цепляя на резную двузубую палочку копченое поросячье ухо. — И как поспел, не уразуметь мне? Ведь едва-едва рать отшумела на здешних берегах.

— Так и успел, — усмехнулся Егорыч, — что шел вместе с той ратью. Сперва ертаул, потом головной полк, потом я с челядью и рухлядью на санях, а затем уж и главный полк.

— Ты бы еще допрежь ертаула прошел, — усмехнулся Басманов. Знавал он и таких переселенцев, русских «перекати-поле», что движутся на юг от засек со скоростью лесного пожара, опережая конные разъезды. И что характерно — где только дружина прошла по вражьей землице, там надобно крепостицы ставить, секреты, ладить посты со сменными конями да пищалями. А куда ступили переселенцы — оттуда дружину уводить можно, лишь малую толику оставить где-нибудь у гати или моста свежесрубленного. Но уже не для войны — за порядком присматривать. Умеют поселенцы за себя постоять, а уж с нехристями договориться у них всегда лучше и глаже выходит, чем у служилых людишек.

— Словом, — добавил Егорыч, также отдавая должное грибочкам и свинине, — первым присмотрел себе местный пруд с развалюхами, первым и обжился. Старье все по ветру пустили, нарубили сами. Да ты видал уж верно, княже… А вот сад и пруд оставил. Уж больно хорошо там иной раз тетерева воркуют. Выйдешь тихим вечером к пруду, сядешь на лавочку, пироги с бужениной трескаешь, и глядишь… Лепота! А карпы резвятся — аж в глазах рябит. Приезжай ко мне по осени, княже, омолодишься душой так, как на Москве не молодился!

— А лях, чухонец или свен, — спросил Басманов, — как, не озоруют? Челяди у тебя маловато, нет? Хозяйство не только отстроить, но и уберечь следует…

— Озоровали первую годину, — помрачнел Егорыч, — тетка их подкурятина. Особо лютовали беглые ландскнехты эти, псы приблудные при свенской короне. Битый северный лев уполз к себе за окиян, да зализывает раны, а этих бросил.

Басманов кивал головой. Знакомо, ох как знакомо! Ну, где на Руси видано, чтобы солдат своих бросать в чужих землях?

Везде, где рухнула ливонская или свенская власть, остаются победителям земли богатые, да шайки голодных и злых наемников, оставленных хозяевами с короткой памятью.

Зализа в Северной пустоши, после бестолкового и позорного набега рыцарей на Ижору, почитай, до сих пор вылавливает сбившихся в стаи оборванцев с ржавыми алебардами да фальшионами за поясом. Вылавливает, да приговаривает: ошалело зверье по лесам, ошалело — аж хвосты себе жрет!..

— Ничего, — заметил Басманов, — это все от дикости басурманской. Не любят они своих ратников, закармливают во дни побед, вышвыривают за порог во дни поражений. Пройдут годины — поумнеют, глядишь.

Не было у Басманова с собой Гугнявого, питерского этнографа и любителя исторического фехтования, сидевшего в это время в Пустоши, среди малой дружины Зализы, — а не то поведал бы он князю, что и века военных поражений не научат Запад уважать своих солдат.

Рассказал бы Гугнявый, как замерзали насмерть отступающие по Германии и Польше солдаты Наполеона, как охотились на них, ровно на волков, крестьяне Прованса и Вандеи.

Поведал бы, откуда произойдет на Руси слово «шарамыжник», как будут дарить сердобольные русские бабы битым гренадерам да кирасирам скатерки да шали, чтобы было чем укрыться в непогоду под Березиной, как поведется с Отечественной войны, с «Бонапартия», обычай — оставлять за дверью в избе, что повернута в сторону леса, крынку молока да краюху хлеба, ибо негоже русскому знать, что ворог, битый да заплутавший в чащобе, умер с голоду в христианской стране.

Рассказал бы Гугнявый, что обычай сей доживет аж до Гитлера, и Россия станет единственным местом, где германский солдат в населенной местности вряд ли помрет, сгрызая лебеду с березы, словно заяц. Мужики на войне, а бабы, те самые, что гренадеров на вилы поднимали, да гестаповцев втихую травили, останутся сердобольнее немецких да французских «Бауэров» (не поворачивается язык назвать этих толстых ребят с пивом и сосисками «крестьянами»).