Государева охота - Арсеньева Елена. Страница 19

Петр отметил, что сарафан незнакомой девушки сшит из хорошего голубого атласа с белой полосой посредине, шедшей сверху вниз и унизанной меленьким речным жемчугом. Из такого же жемчуга было ожерелье, в два ряда охватывающее стройную шею и спускавшееся на грудь, которая заметно волновалась под миткалевой сорочкой. Да и румянец, то взбегавший на щеки, то сменявшийся бледностью, показывал, что девушка очень взволнована.

Ее взгляд перебегал с одного лица на другое со странным выражением ожидания. Мельком улыбнулась она княжне Екатерине Алексеевне, которая уставилась на нее не то удивленно, не то насмешливо, а потом взглянула на загадочного испанского курьера, которому так и не было оказано никакой помощи, — и возмущенно вспыхнула.

— Да будьте же милосердны, ваше сиятельство, дядюшка! — воскликнула она. — Неужели вы хотите, чтобы этот человек умер у вашего порога? Где же добросердечие ваше?

— Дядюшка?! — возмущенно воскликнул старший Долгорукий. — Эт-то что еще за племянница у меня завелась? Да я таких племянниц по грошику в базарный день полсотни наберу! И ни одна пикнуть не посмеет, а ты... Кто такая?! Отчего языком бесчинно молотишь?

— Меня Дашей зовут, — уже спокойнее произнесла девушка. — Дарья Васильевна Воронихина.

Брови Алексея Григорьевича тоже взлетели чуть не выше лба.

— Данька? Дарья Воронихина?! Да ты не дочка ли Софьи... Сонечки? Ну конечно! Ее глаза! Как же я сразу не узнал?! Иван, взгляни, ты только взгляни, — возбужденно обратился князь Алексей к сыну, на миг забыв разделявшую их вражду и зависть. — Катя, посмотри!

Он всплескивал руками, так и этак поворачивал девушку, оглядывая еще пуще разрумянившееся лицо. Наконец взгляд его упал на императора, который с нескрываемым любопытством наблюдал за этой суматохой, и князь Алексей Григорьевич приложил руку к груди:

— Простите великодушно, ваше царское величество. Мать этой девицы была моей любимой троюродной сестрою. Сонечка выросла при мне, будучи много младше: я уже женился, а она к тому времени только входила в пору. Дочь ее — живой портрет своей матушки, видно, какой та была красавицей в свои года. Искали ей хорошего жениха с достатком, а она возьми да и убеги с каким-то... — Он взглянул на вспыхнувшую Дашу и оборвал себя: — ...с тем, кто по сердцу пришелся. Отец у нее был мягок да жалостлив: единственная дочь, росла без матери, он все ей и спустил, а на мой бы характер такое — я бы с нее кожу живьем содрал!

Лицо у князя вдруг сделалось угрюмым, он метнул угрожающий взгляд на свою дочь... Княжна Екатерина вспыхнула, отвела глаза.

Внезапно раздался грозный рык, потом суматошный вопль, и общее внимание переметнулось от невесть откуда взявшейся Даши Воронихиной на Волчка, который отскочил от Хорхе и прыгал теперь вокруг Никодима Сажина.

Староста, о котором уже все успели забыть, пытался уйти со двора усадьбы, таща за руку заглядевшуюся на Дашу дочку, однако Волчок преграждал ему путь и еще норовил куснуть посильнее.

— Куда ж ты направился, голубчик? — весело спросил князь Иван Алексеевич. — Неужто не хочешь больше правды требовать с того, кто твою дочку сильничал?

Он захохотал, сестра его тоже не сдержала смеха. Никодим еще пуще насупился, Мавруха забегала лживыми глазами, а до Петра Алексеевича и князя Долгорукого только сейчас дошло то, что остальные уже давно сообразили...

Получается — что? Эта красавица и тот чумазый парнишка, которого Сажин обвинял во всех смертных грехах, — одно лицо?!

Они переглянулись, потом враз обернулись к Даше и уставились на нее:

— Ты... ты... это ты?!

Девушка кивнула смущенно:

— Ну да. Меня батюшка с матушкой Данькой звали. Говорили, что мне надо было мальчишкой родиться. Я в детстве забияка была — спасу нет, со мной даже Илья, старший брат, связываться боялся. Вот и назвалась Данькой, когда пошла родителей искать.

— Искать? — удивился Алексей Григорьевич, морщась от грозного лая Волчка, который нипочем не давал Сажину и его дочери удалиться хотя б на шаг. — А чего с ними такое? Почему они на свадьбу дочери князя Василья Владимировича не приехали, там все Долгорукие собирались, и родственники, и свойственники, и седьмая вода на киселе? А Софья все же Василью Васильевичу, как и мне, троюродная сестра. Он долго злился, что за твоего отца вышла, да и все мы злились, да сколько можно? Порешили мы с ним предать забвенью старинные распри и помириться с Софьюшкой. Знаю, что ей было загодя приглашение отправлено. Неужто не получили?

— Получили, — угрюмо кивнула Даша. — И получили, и отправились в путь. Хотели меня с собой взять, да я накануне перекупалась, простыла, говорили, нельзя мне в такой долгий путь трогаться. Оставили дома. Брата Илью на хозяйстве, меня — за маленькими смотреть. До чего же сердце у меня болело, когда они уезжали, — передать не могу! Умоляла: «Матушка, родненькая, не езди, ради Христа!» Сон видела плохой — такой плохой и страшный... Не послушались они меня. Очень радовались, что его сиятельство Василий Васильевич про них наконец вспомнили, что с родней теперь помирятся, через столько-то лет. Поехали... Уже в последнюю минуту я упросила отца, чтобы Волчка с собой взял. Они уехали, а я места себе не находила. Прошло две недели — по моим подсчетам, они уже должны были быть в Москве, как бы медленно ни ехали, — вдруг снится мне сон — страшный-престрашный. Клубок змей... Вещим тот сон оказался! Поутру слышу: кто-то лает под моими окнами. Смотрю — Волчок! Весь ободранный, голодный, еле живой. Увидел меня, сел рядом и завыл... так завыл, как по покойнику воют. Я сразу поняла — беда. Волчок сутки спал, видно было, крепко досталось ему. А что стряслось — так не расскажет, не человек ведь, говорить не обучен. Зато как отлежался, очухался — опять начал выть да лаять, да вокруг дома метаться. Отбежит от крыльца и на меня глядит — пошли, мол, иди за мной! И в лес манит, вдаль. Долго мы с братом спорили да рядили, что делать. Он говорит: надо-де ждать. Я — ждать нельзя ни в коем случае, надобно идти на поиски. А на нем все хозяйство, тут как раз косьба-молотьба, ему продыху нет. И сам не может уехать, и меня не отпускает. Я взяла и... Даша махнула рукой.

— Сбежала? — отчего-то особенно жадно спросила княжна Екатерина. — Неужто сбежала из дому?

— Что ж было делать? — доверчиво взглянула на нее Даша. — Взяла отцову старую одежку, в которой он ездил поля объезжать, косу остригла... — Глаза ее на миг заволокло слезами. — Коса у меня была такая, что ни в какую шапку не спрячешь.

— Косу! — ахнула Екатерина Алексеевна. — А не жаль было?

— Отца с матерью жальче, — ответила Даша с печальной улыбкой. — Коса — что коса! Коса вырастет, а нет, так и Бог с ней. А вот отца с матерью других Господь уже не даст.

Петр Алексеевич незаметно кивнул. Он всю жизнь жил с горькой обидой на судьбу за то, что отняла у него родителей, обездолила. Теперь отзвук той же обиды услышал в словах этой девушки и посмотрел на нее с еще большей симпатией. Хороша, ну до чего хороша! Только вот любопытно знать, куда она девала свои грудки, когда представлялась мальчишкою? Он сам видел ее в образе юнца и, сколько помнил, грудь у нее тогда была вполне ребячья, плоская. Небось потуже затянулась под рубахой какой-нибудь тряпкою. То-то дивилась горничная, когда Даша предстала перед ней в своем естественном виде. Грех, право слово, уродовать этакую стать!

И мысли рано созревшего, рано познавшего доступные женские прелести, рано развратившегося юнца незамедлительно обратились именно к этому, более всего в жизни интересующему его удовольствию. Теперь он смотрел на Дашу совсем иным взглядом — раздевающим. Он уже мысленно обладал ею и от мыслей этих возбудился так, что даже стоять сделалось неловко. Вот странно: ни прежняя невеста, Мария Меншикова, ни Екатерина Алексеевна, с которой его ненавязчиво, но неуклонно сводит князь Долгорукий (Петр был, может, и не больно умен, зато проницателен, особенно относительно человеческого корыстолюбия), не заставляли его томиться неодолимым плотским желанием. А тут — будто огнем обожгло!