Джаз - Моррисон Тони. Страница 3

Два или три раза за ночь, по очереди прокрадываясь в комнату посмотреть на снимок, они произносят ее имя. Доркас? Доркас. В темных комнатах становится еще темнее: в гостиной, чтобы увидеть ее лицо, приходится зажигать спичку. Рядом столовая, две спальни и кухня – все комнаты расположены в глубине здания, в их окна не заглядывает луна и свет уличного фонаря. Лучше всего освещена ванная, она выступает наружу, и в нее попадают лучи полуденного солнца. Вайолет и Джо обставили свои комнаты так, что они, конечно, может и не похожи на обложки «Современного жилища», зато приспособлены для нормальной жизни: можно ходить по квартире, ни на что не натыкаясь, сесть, где тебе хочется, и заняться чем надо. А то знаете, как некоторые любят задвинуть стул или стол куда-нибудь в угол, чтобы красиво смотрелось, да кому это нужно, забираться в угол, да еще и сидеть там? У Вайолет такого нет. Все вещи стоят именно там, где они могут понадобиться и где ожидаешь их найти. В столовой, к призеру, и в помине нет обеденного стола со стульями вокруг, как в похоронном бюро. Зато есть большие глубокие кресла и карточный столик у окна, который занят горшками с драценой, алоэ и кое-какими лекарственными растениями, но только до тех пор, пока хозяева не соберутся поиграть в карты. В кухне хватает места, чтобы накормить сразу четверых или удобно устроить клиентку, пока Вайолет возится с ее волосами. Передняя комната, или зала, тоже используется с толком, а не стоит убранная как на свадьбе В ней птичьи клетки и зеркала, чтобы птичкам было где себя разглядывать. Теперь-то, конечно, птичек нет. Вайолет их всех выпустила в тот день, когда ходила с ножом на похороны Доркас. Остались одни пустые клетки, отражающиеся в зеркалах. Еще диван, несколько резных деревянных стульев, и рядом маленькие столики, на которые удобно поставить чашку кофе или вазочку с мороженым, а если вздумается почитать газету, то места хватит развернуть ее не помяв. На каминной полке раньше были раковины и цветные камушки, но теперь всего этого нет, только фотография Доркас Манфред в серебряной рамочке, мешающая им спать по ночам.

Из-за беспокойных ночей встают они теперь поздно. Вайолет в спешке готовит еду и отправляется по своим парикмахерским делам. У нее есть несомненный дар в этом ремесле, но поскольку она нигде не училась и, соответственно, не имеет лицензии, то берет за работу двадцать пять или пятьдесят центов; правда, после той истории на похоронах Доркас многие ее постоянные клиентки решили под разными предлогами сами делать себе прически или просят своих дочек. Раньше Вайолет и Джо не особо нуждались в этих парикмахерских деньгах, но теперь, когда Джо устраивает себе выходные один за другим, Вайолет все чаще захаживает со своим инструментом в жарко натопленные квартиры женщин, которые встают за полдень, пьют чай пополам с джином и не очень-то следят за тем, что там она делает с их головами. А прически у них всегда должны быть в порядке. Иногда, при взгляде на нее, их блестящие глаза темнеют от жалости, и они дают ей на чаи целый доллар.

– Тебе нужно подкормиться, – говорит какая-нибудь из них. – Ты что такая тощая, прямо как собственные щипцы?

– Закрой-ка рот, – говорит Вайолет.

– Ну, правда, – говорит женщина. Она еще не совсем проснулась и подпирает левой рукой щеку, а правой держит ухо.

– Этим мужикам только дай волю, так они из тебя всю кровь выпьют, доведут до того, что в тень превратишься.

– Женщины, – отвечает Вайолет. – Женщины меня доводят. Ни один мужчина меня ни до чего еще не довел. Маленькие ненасытные девчонки, которые подделываются под женщин. Мало им мальчишек своего возраста, нет, им подавай такого, который им в отцы годится. Лезут везде со своей помадой, прозрачными чулками, юбками, задранными невесть по какое место…

– Стоп, милочка, это мое ухо, ты что, его тоже собралась завивать?

– Ой, извини, я случайно, ну извини, пожалуйста, – и Вайолет начинает шмыгать носом, промокая слезы тыльной стороной руки.

– Ну вот, черт побери, – вздыхает женщина и, воспользовавшись передышкой, зажигает сигарету. – Теперь, насколько я понимаю, у тебя наготове идиотская история про какую-нибудь девчонку, как она испортила тебе жизнь, но ОН нет, ОН не виноват, ОН просто шел себе по улице, никуда не лез, а эта маленькая паскуда прыгнула ему на шею и потащила к себе в постель. Побереги силы. Они тебе еще пригодятся от смерти бегать.

– Они мне нужны сейчас. – Вайолет пробует раскаленную расческу. Она прожигает длинный коричневый след на газете.

– Он ушел? Живет с ней?

– Нет. Мы по-прежнему вместе. Она умерла.

– Умерла? Так в чем же дело?

– Он все время только о ней и думает. На уме она одна. Не работает. Не спит. Тоскует день и ночь…

– А-а, – говорит женщина. Она гасит сигарету и аккуратно кладет окурок в пепельницу. Откинувшись на спинку стула, зажимает пальцами кончик уха. – Плохи твои дела, – говорит она, зевая. – Прямо никуда. С покойницами трудно соперничать. Обязательно проиграешь.

Вайолет соглашается, что так оно, наверное, и есть: мало того, что мертвая девушка отнимает у нее Джо, похоже, и она сама тоже начинает в нее влюбляться. Когда она не пытается унизить Джо, то восхищается волосами покойной; когда не ругает Джо свежеиспеченными ругательствами, она шепотом беседует с девушкой, которая не выходит У Нее из головы; когда она не огорчается по поводу потери аппетита и бессонницы у Джо, то думает, какого цвета были у Доркас глаза. Тетушка сказала, карие. Парикмахерши говорят, что черные, но Вайолет еще не встречала таки светлокожих с угольно-черными глазами. А вот волосы ей подравнять не мешало бы. Судя по фотографии и по е воспоминаниям о головке в гробу, волосы подравнять просто необходимо. Волосы такой длины легко секутся. Хотя бы на четверть дюйма, и как было бы чудесно, Доркас Доркас.

Вайолет выходит из дома сонной женщины. Слякоть на обочине начинает замерзать, и хотя надо идти по морозу еще семь кварталов, она радуется, потому что следующая клиентка явится только в три часа, и у нее будет время чтобы немного повозиться по дому, заняться чем-нибудь нужным, – ведь невозможно же ничего не делать, не иметь ежедневного круга обязанностей, привычных хлопот. Ей бы худо стало, если бы ее руки постоянно чего-нибудь не делали, а голова не была бы занята мыслями о том, чем заняться дальше. Она зажигает плиту, чтобы на кухне стало тепло. И пока она брызгает водой на воротник белой рубашки, мысли ее забредают под кровать, у которой сломалась ножка, причем раскололась на несколько частей, и теперь будет невозможно прибить ее назад. Потом, когда приходит клиентка и Вайолет взбивает пену на ее жидких седых волосах, время от времени вставляя «Да что вы говорите» в поток откровений пожилой дамы, она репетирует в уме просьбу подождать еще три дня с квартплатой и придумывает, как приспособить новую проволоку к печной дверце, чтобы та крепче держалась. Еще она думает, что ей необходим отдых, спокойный беззаботный день для себя, чтобы сходить в кино или просто посидеть рядом с птичьими клетками и послушать, как дети на улице играют в снегу.

Мысль об отдыхе приносит ей утешение, но на самом деле я сомневаюсь, чтобы это ей понравилось. Они, женщины, все такие. Ждут освобождения от забот, мечтают о дне, когда, наконец, можно будет вздохнуть спокойно и подумать о своем. Но вряд ли бы им это понравилось. Они и суетятся-то с утра до вечера потому, что безделье сразило бы их напрочь. Не будет им там, в этой беззаботности, благоуханных полей с подснежниками, не будет тихого ласкового утра без мух и зноя. Никогда. Они потому и цепляются мыслями и обеими руками за мыло, дырявое бельишко и мелкие ссоры, что ждет их в случайную минуту отдыха только злость, нахлынувшая как из-под земли. Текучая как лава. Густая и тягучая. Медленно выбирающая, что раздавить на своем пути. Или вдруг куда-то в бок, под грудь, проскользнет тоска, непонятная для них самих. Приходит соседка, чтобы вернуть взятую намедни катушку ниток, а вместе с катушкой длинную иголку, и они стоят на пороге, пока гостья пересказывает хозяйке смешной разговор с соседкой снизу; они смеются – одна громко, на всю лестницу, приложив руку ко лбу, вторая потише, но тоже хохочет до колик в животе. Вот хозяйка закрывает дверь, и потом, когда, все еще улыбаясь, она дотрагивается краем кофточки до уголка глаза, чтобы смахнуть остатки смеха, она вдруг опускается на валик дивана, и слезы катятся ручьем по ее щекам, а она ловит их обеими руками и плачет, плачет взахлеб.