Возлюбленная - Моррисон Тони. Страница 45

– это о том, какая я тогда была эгоистка и какая счастливая. Я такого счастья никогда прежде не испытывала. И я не могла допустить, чтобы все это у меня отняли, чтобы моя малышка или кто-то из моих детей жил под властью того учителя. Нет, ни за что! Это было уже невозможно. Сэти понимала, что тот круг, по которому она все ходила – мимо Поля Ди, мимо самого главного его вопроса, – все равно останется кругом. Что она все равно придет в ту же точку. И если люди не смогли понять ее поступок сразу – то она никогда уже не сможет объяснить его как следует. Потому что правда была предельно проста; это вовсе не было цепью сложных уловок, ловушек, проявлений ее эгоизма и тому подобного. Нет, все было просто: она сидела на корточках среди грядок и, увидев, что они идут, узнав шляпу этого учителя, сразу услышала шум крыльев. Это маленькие колибри воткнули свои клювы-иголки ей в голову – сквозь платок, сквозь волосы – и разом захлопали крыльями. И если у нее в голове и возникла какая-то мысль, то это было: Нет! Нет. Нетнет. Нетнетнет. Да, все очень просто. Она побежала. Собрала все живое, что сама произвела на свет, самое драгоценное, что у нее было, самое чистое и прекрасное, подхватила все это и понесла, поволокла сквозь какую-то дымку прочь, подальше, туда, где никто не сможет причинить им вреда, сделать им больно. Далеко, туда, где они будут в безопасности. А колибри все продолжали бить крыльями… Сэти на мгновение приостановила свое круговое движение и выглянула в окно. Она помнила те времена, когда этот двор был обнесен изгородью с калиткой, которую вечно кто-то запирал и отпирал, когда дом номер 124 был полон суеты, служа пересадочной станцией. Она не видела тех белых мальчишек, что повалили изгородь, поломали столбы и калитку, оставив дом номер 124 разоренным и открытым всем и каждому; именно тогда все перестали останавливаться возле него и заходить «на минутку». Огромные сорняки заполонили двор, наступая с обочин Блустоун-роуд, и окружали теперь их дом.

Когда она вернулась из тюрьмы, то была рада, что ограды больше нет. Нет столбов, к которым они привязали своих лошадей, когда она, сидя в огороде на корточках, увидела проплывшую над забором шляпу учителя. А потом, когда она наконец повернулась к нему лицом и посмотрела ему прямо в глаза, она уже что-то держала в руках, и это остановило его; он даже отшатнулся. И все отступал и отступал назад каждый раз, как вздрагивало сердце ее девочки, пока совсем не перестало биться.

– Я остановила его, – сказала она, глядя туда, где раньше была изгородь.

– Я взяла своих детей и отправила их туда, где они будут в безопасности.

Рев, поднявшийся в голове у Поля Ди, не помешал ему расслышать, с какой гордостью прозвучали эти слова, и ему подумалось, что в доме номер 124 отсутствует как раз то, чего Сэти так хотела для своих детей: здесь ни секунды не чувствуешь себя в безопасности. Это было самое первое ощущение, когда он переступил порог ее дома. Он считал, что сделал его безопасным, избавил от грозившего ему злого духа, выгнал эту нечисть и доказал всем, кто здесь настоящий хозяин. И раз уж Сэти сама не сделала этого раньше, он постарался устроить так, чтобы в доме поселилась ее собственная душа; он считал, что сама она почему-то не может этого сделать. Что она всегда жила в этом доме с какой-то беспомощной, извиняющейся покорностью; ведь выбора у нее не было: без мужа, без сыновей, без свекрови, с одной лишь туповатой дочерью, она просто вынуждена была как-то приспособиться, чтобы выжить. Колючая, вредноглазая девчонка из Милого Дома, которую он знал как жену Халле, была такой же послушной, как Халле, такой же застенчивой и такой же самоотверженной в работе. Он ошибался. Эта, теперешняя Сэти стала иной. И привидение в доме совсем ей не мешало; так некоторые люди приветствуют появление домовых, выставляя им новые башмаки. Эта, теперешняя Сэти говорила о любви как и любая другая женщина, говорила о детских одежках, как и любая другая женщина, но слова ее могли всю душу перекорежить. Эта, теперешняя Сэти говорила о спасении своих детей, держа в руках пилу. Эта, теперешняя Сэти распоряжалась собой и другими и не знала, где кончается ее власть. И он вдруг увидел то, что хотел показать ему Штамп: нечто более важное, чем сам поступок Сэти, – цель, которой она добивалась. И почувствовал страх.

– Любовь твоя слишком уж тяжела, – сказал он и подумал: а ведь эта ведьма сейчас смотрит на меня; сидит прямо надо мной на втором этаже и смотрит на меня сквозь пол.

– Слишком тяжела? – переспросила Сэти, думая о Поляне, где воззвания Бэби Сагз заставляли конские каштаны падать с деревьев. – Любовь или есть, или ее нет. Легкая любовь – это вообще не любовь.

– Да. Но ведь это тебе не помогло, верно? Разве я не прав? – спросил он.

– Помогло, – сказала она.

– Как? Твои сыновья ушли из дома, и ты не знаешь, где они. Одна твоя дочь мертва, другая со двора выйти боится. Как же тебе это помогло?

– Они не вернулись в Милый Дом. Этот учитель до них не добрался.

– Ну знаешь, бывает и похуже, чем в Милом Доме.

– Это не мое дело – знать, что хуже. Мое дело – знать, что плохо, и держать своих детей подальше от этого. Я спасла их от ужасной судьбы. Я поступила правильно.

– Нет, то, что ты сделала, было неправильно, Сэти.

– Значит, мне надо было снова вернуться туда? И снова отвезти туда своих детей?

– Был же, наверно, какой-нибудь другой выход. Не такой.

– А какой?

– У тебя же две ноги, Сэти, не четыре! – воскликнул Поль Ди, и в тот же миг между ними выросла темная лесная чаща – ни следов, ни единого звука.

Позже он удивлялся, как это он сказал такое. Может, из-за телок, с которыми он забавлялся в юности? Или из уверенности, что та ведьма смотрит на него сквозь пол? Как быстро он перестал стыдиться собственных поступков и начал испытывать стыд за нее, за Сэти. Как бы перепрыгнул через свою постыдную тайну, связанную с холодной кладовой, и возмутился ее слишком большой и тяжелой любовью.

А меж тем непроходимая чаща, разделявшая их, становилась все гуще.

Он не сразу надел свою шляпу. Сперва он покрутил ее в руках, решая, как бы получше это сделать, как просто уйти из этого дома, а не сбежать. И еще было очень важно уйти не оглядываясь. Он встал, повернулся и посмотрел на белые ступени. Она, конечно же, была там. Стояла, прямая как штырь, повернувшись к нему спиной. Он не бросился к двери. Он пошел медленно, отворил дверь и лишь потом попросил Сэти оставить ему что-нибудь на ужин: он, возможно, несколько припозднится. И только тогда надел свою шляпу.

Очень мило, подумала она. Он, должно быть, решил, что мне не вынести, если он скажет правду вслух. Что после моего рассказа и после того, как он сосчитал, сколько у меня ног, слово «прощай» заставит меня сломаться. Ну разве это не мило с его стороны?

– Пока, – прошептала она ему с другого конца выросшей между ними непроходимой лесной чащи.

ЧАСТЬ II

В 124-м было шумно. Штамп слышал это даже с дороги. Он шел к крыльцу, высоко подняв голову, чтобы никто, увидевший его, не мог сказать, что он ведет себя как трус или ябедник, хотя сам он в душе чувствовал себя именно трусом и ябедником. С тех пор как Штамп показал Полю Ди вырезку из газеты и узнал, что он в тот же день исчез из дома номер 124, ему было очень и очень не по себе. Выдержав долгий спор с самим собой, стоит ли говорить мужчине о том, что некогда натворила женщина, которую тот любит, и в конце концов убедив себя, что должен это сделать, Штамп начал тревожиться о Сэти. Неужели он помешал ей в кои-то веки испытать счастье с действительно хорошим человеком? А что, если эта потеря разбила ей жизнь? Что, если он, тот самый человек, который когда-то помог ей перебраться на другой берег Огайо и был ей таким же близким другом, как Бэби Сагз, влез куда не следует, оживив старые сплетни?

«Я слишком стар, – думал он, – и голова у меня варит уже плоховато. Я слишком стар и слишком много видел». На дворе бойни он улучил момент и поговорил с ним наедине; теперь он и сам не понимал, от кого хотел уберечься, ведь Поль Ди был единственным человеком в городе, который ничего не знал. Но почему то, что было написано в газете, стало такой тайной, что о ней можно было только шептаться с Полем Ди на дворе бойни? Тайной от кого? От Сэти, вот от кого! Он, Штамп, сделал это у нее за спиной, как трус, как доносчик Но ведь выяснять и выведывать было его, можно сказать, специальностью, его жизнью, да и занимался он этим ради ясной и святой цели. До Войны он только и делал, что выяснял и вынюхивал; прятал беглых негров в тайниках, поставлял всякие секретные сведения обществам по борьбе с рабством. Под его вполне законно выращенными овощами прятались в телеге чернокожие беглецы, которых он перевозил через реку. У него даже свиньи на бойне служили благородным целям. Целые семьи жили за счет тех костей и требухи, которыми он их снабжал. Он писал за беглых негров письма и читал им те послания, которые они получали. Он знал, у кого из них водянка и кому нужны дрова для печи; у кого дети умные и способные, а чьих детей надо бы малость подправить. Он знал все тайны реки Огайо и ее берегов; знал, где стоят пустые дома и где дома переполнены; знал, кто лучше всех танцует и кто хуже всех говорит; знал тех, кто удивительно хорошо поет, и тех, кто не может ни одной ноты взять правильно. Успехами в любовных делах он уже похвалиться не мог, но помнил те времена, когда мужской силы ему вполне хватало, когда порой терял от любви рассудок, а потому он долго и мучительно думал, прежде чем открыть свою деревянную шкатулку и достать оттуда старую, восемнадцатилетней давности, газетную вырезку и показать ее Полю Ди.