Проклятие могилы викинга - Моуэт Фарли. Страница 15

Дикая, пронзительная песнь эта состояла из множества коротких строк; после каждой все собравшиеся хором подхватывали, причитая: «Ай-я-я-я-яй, ай-я-я-я…»

Это было так странно, непривычно, что сначала у Джейми пошёл мороз по коже. Но понемногу мерный рокот бубна захватил и его, и, сам того не заметив, он присоединился к хору. Он видел, что Эуэсин и Анджелина не сводят глаз с Кейкута и тоже подхватывают припев вместе со всеми.

Но вот песня кончилась. Кейкут передал бубён другому эскимосу, и тот тоже запел. Так продолжалось до тех пор, пока каждый мужчина не спел свою песню. Между песнями пили чай — чай лился рекой. Табачный дым становился все гуще. Наконец одна из женщин приподняла боковую полу чума, чтобы впустить свежий воздух. Оказалось, вокруг чума лежат на животах мальчишки и девчонки и слушают, что происходит у старших.

Пение кончилось. Питъюк повернулся к своим гостям.

— Теперь вы, — строго сказал он. — Пойте для эскимосы.

— Ой, нет! Только не я! — воскликнул Джейми, но Эуэсин не стал отказываться.

Он поднялся, серьёзный и важный, шагнул на середину чума и запел. Песню эту Джейми никогда прежде не слышал. Было в ней что-то древнее, первобытное, прорывался порою какой-то нечеловеческий вопль, словно отзвук иных времён, голос ушедших в небытие, забытых людских племён.

Эуэсин пел, в чуме стояла мёртвая тишина, а едва он кончил, все громко, восторженно закричали, хотя никто не понял ни слова. Да на что им были слова? Мелодия и сама внятно говорила о том, что было им так близко, — о бескрайних северных просторах, о загадочных существах, которые неведомы белому человеку, о горе и радости, о любви и смерти.

— Что за песню ты пел? — требовательно спросил Джейми, когда Эуэсин вновь сел с ним рядом. — Я не слыхал таких песен ни от одного кри.

Эуэсин смущённо улыбнулся:

— Старая песня старого народа, Джейми. При белых мы таких песен не поем — они не поймут. Они просто затыкают уши да иногда смеются. А здешние люди, они понимают.

Джейми немного обиделся: не такой уж он тупица, чтоб не понять песню. Когда Питъюк снова потребовал, чтобы и он выступил, он поднялся и несмело протиснулся на середину.

Все взоры обратилась на него, а он глубоко вздохнул, двумя пальцами одной руки зажал нос, а другой рукой сжал горло.

И вдруг тишину прорезал звук не менее странный и жуткий, чем те, что уже слышались здесь сегодня, — пронзительный, дрожащий и жалобный вой. Ошеломлённые эскимосы замерли, а из тьмы, обступавшей чум, в лад этой дикой музыке взвыли и вновь постепенно затихли ездовые собаки.

Наконец Джейми опустил руки и прошёл на прежнее место. Было тихо-тихо. Никто даже не кашлянул. Потом Питъюк громко, одобрительно закричал, и все остальные эскимосы к нему присоединились.

— Что это было такое? — крикнул Эуэсин в самое ухо Джейми. — Ты меня прямо напугал! Вот уж не думал, что белые так могут.

Джейми расплылся в улыбке: он был очень доволен впечатлением, которое произвёл на всех его номер.

— Не одни кри да эскимосы умеют петь дикие песни, — гордо сказал он. — Это волынка. Ну, вернее сказать, подражание волынке. Меня отец научил, ещё когда я был маленький. А раньше я вам не показывал, потому что… ну, потому что боялся, вы меня засмеёте.

Выступление Джейми было гвоздём вечера. Эскимосы хлопали его по спине и все разом что-то говорили. Питъюк предложил Джейми ещё порадовать публику. Успех был неслыханный.

Джейми изобразил «Шотландского волынщика», а потом «Нашего леса цветы». Замолчал он, лишь когда совсем охрип.

Наконец он сел. Какая-то женщина поднесла ему большую кружку чая, а Питъюк потрепал его по плечу и сказал:

— Ты инук, Джейми, эскимос. Все наши говорят: лучше тебя нет певец. Может, женишься на эскимосский девушка и останешься здесь, а? Знаменитый человек будешь!

От сдержанности и напряжённости, которые поначалу сковали гостей, не осталось и следа. Даже Анджелина, которая все время сидела тихо, как мышь, и только насторожённо осматривалась, и та оживилась. Она подсела к молоденькой эскимоске — своей сверстнице, и каждая с любопытством изучала, рассматривала одежду другой, хоть они не могли обменяться ни единым словом. Изредка Анджелина робко, но вместе с тем гордо поглядывала на Питъюка: вот он какой стал среди своих, настоящий мужчина! Питъюк поймал один такой взгляд и ответил ей широкой, счастливой улыбкой. Анджелине стало совсем хорошо и радостно.

Ещё задолго до полуночи у гостей начали слипаться глаза. Но празднику не видно было конца. Теперь в бубён одна за другой били женщины, а там дошёл черёд и до детей: у каждого была своя песня. Ели варёную и жареную оленину. Поток чая не иссякал. Затеяли игру в «кроватку»: мастерили разные узоры, перехватывая надетую на пальцы бечёвку.

Под конец Джейми уже не в силах был сопротивляться сну. Он стал клевать носом. Заметив это, Кейкут своим хриплым голосом о чем-то распорядился. Гомон затих. Эскимосы тихонько потянулись к выходу; скоро в чуме остались только четверо путников, Кейкут, его жена и их взрослый сын Белликари.

— Теперь спать будем, — сказал Питъюк своим друзьям. — Все спать у задняя стена, под шкура тукту.

Слишком сонные, чтобы смущаться тем, что спать придётся вот так, в общей постели, Джейми и Эуэсин сбросили с себя верхнюю одежду и забрались под шкуры. За ними последовал Питъюк, потом Кейкут и Белликари. Анджелина и жена Кейкута свернулись в своём уголке общего ложа. Последняя лампа мигнула и погасла, в становище ихалмиутов воцарилась тишина.

10. ИННУИТ КУ — РЕКА ЛЮДЕЙ

Измученные долгой дорогой и вчерашним сидением допоздна, мальчики и Анджелина спали как убитые, а проснулись, когда утро было уже в разгаре. Совсем ещё сонные, они вылезли из-под шкур и увидели, что в большом чуме, кроме них, нет ни души. Они оделись, вышли.

Их ошеломила невообразимая кутерьма. Эскимосы бегали взад-вперёд, перетаскивали грузы, волокли к саням собак, кричали, смеялись и все друг другу мешали. Тут же носились дети, гонялись за убегающими собаками. Там, где вчера стояли пять чумов, теперь оставался один чум Кейкута. На месте остальных были только связки шестов да груды оленьих шкур.

— Что это здесь творится? — спросил Джейми Питъюка.

— Едем становище моей матери, — объяснил Питъюк. — Весь люди едут. Время ехать Иннуит Ку, всем собираться большой становище. Скоро лёд сойдёт, олень тогда не может бегать всюду. Будет переходить реки, где узкий места. Люди пойдут туда на каяках, большой охота будет.

К ним подошёл Кейкут и повёл к своей жене — она разожгла костёр из мха и прутьев. Над костром висел железный котёл, в нем что-то кипело и шипело. Женщина приветливо улыбнулась, выудила из котла куски вареного мяса, подала им безо всяких тарелок. Мясо было горячее. Джейми стал перебрасывать свой кусок с ладони на ладонь. Начал есть и обжёгся.

— Вот это называется походный завтрак, — пробормотал он. — А все равно здорово, — поспешно прибавил он, перехватив колючий взгляд Питъюка.

Эуэсин усмехнулся:

— Прошлой зимой в Потаённой долине ты был не такой неженка. Помню, ел мясо руками, да бывало, что и сырое.

— Может, я достану из саней наши жестяные тарелки? — предложила Анджелина.

— Нет, сестричка. Здешний народ с тарелок не ест. Не годится показывать, что им чего-то не хватает.

Позавтракали быстро, и Питъюк повёл ребят по становищу. Мальчики не могли глаз отвести от собак: великолепные рослые псы были чуть не вдвое крупней лаек лесного края, притом удивительно нарядной масти — в чёрных и белых пятнах. Эуэсин спросил, почему эскимосы не привязывают их, когда они не в упряжке. Сразу видно, что у этих собак хороший нрав, заметил он ещё.

— Потому что непривязанные, — объяснил Питъюк. — Тебя на привязи долго держать, ты тоже злой станешь. Эскимосский собака свободен, как эскимос. Потому и весёлый, как эскимос.

Мальчикам очень понравились и эскимосские сани — такие же, как у Питъюка, только гораздо больше. Нарты Кейкута были двадцати футов длиной, массивные полозья соединялись поверху десятком коротких поперечин. Увидев, как велики эти нарты, какой на них громоздится груз, Джейми даже присвистнул. Он откровенно не верил, что собаки сдвинут такую махину с места, но, когда Кейкут и Белликари запрягли всех своих восемнадцать собак, недоверие его рассеялось. Собаки впряжены были не гуськом, как в лесных краях. У каждой была своя отдельная постромка, так что упряжка могла разойтись перед санями веером.