Собака, которая не хотела быть просто собакой - Моуэт Фарли. Страница 29

В конце концов, как всегда, папа уладил проблему размещения сов: он помог мне построить на заднем дворе большой вольер с проволочной сеткой. Этим вольером пользовались только несколько месяцев, так как скоро он стал ненужным.

Прежде всего, совы не собирались удирать из своего нового дома.

Каждый день я выносил их порезвиться на газон, и они не пытались улетать в родные места.

Их явно не прельщала необеспеченность вольной жизни. Раз или два я случайно оставлял птенцов на дворе одних, и, решив, что их бросили, совы решительно и самостоятельно входили в дом. Сетки на дверях не были для них преградой, так как медная сетка просто словно папиросная бумага расползалась от цепкого прикосновения их могучих когтей. Сквозь прорванную сетку обе совы вваливались на кухню, тяжело дыша, с укором поглядывая через плечо на широкий внешний мир, где ждала их нежеланная свобода.

Естественно, что клетка на заднем дворе стала не столько средством удержать сов с нами, как средством удержать их на некотором расстоянии от нас.

Мои два птенчика были такие разные. Уол, главенствующий в этой парочке, невозмутимо самонадеянный материалист, не сомневался в том, что никто в целом мире ему не страшен. Уипса же, нервную, непоследовательную в поступках птицу с неустойчивыми настроениями, мучили смутные страхи. Уипс был настоящий неврастеник, и, хотя его собрат научился правильному поведению в доме за несколько недель, с Уипсом никогда нельзя было быть уверенным в сохранности и чистоте мебели и ковров.

Когда им было три месяца и они почти достигли размеров взрослых птиц (хотя клочья детского пуха все еще висели на их перьях), Уол подтвердил первоначальное мнение мамы относительно его способности обороняться. В возрасте трех месяцев в нем было около двух футов росту, а размах крыльев приближался к четырем футам. Когти, острые как иглы, отросли длиной в дюйм и в сочетании с крючковатым клювом служили Уолу грозным оружием.

Как-то летним вечером он был раздражен ссорой, случившейся у него с Маттом. Когда стемнело, наш Уол отказался спуститься с высокой ветки тополя, чтобы отправиться спать в надежную безопасность клетки. Мы никак не могли уговорить его спуститься и в конце концов оставили на дереве, а сами легли спать.

Зная кое-что о жестокости охотящихся ночью кошек Саскатуна, я беспокоился за него и спал, чутко прислушиваясь одним ухом к тому, что творится снаружи.

Начинало светать, когда я уловил приглушенные звуки возни на заднем дворе. Я выпрыгнул из постели, схватил ружье и выскочил на улицу через парадную дверь.

К моему ужасу, Уола не было видно. Тополя стояли пустые. Предполагая худшее, скользя по росистой траве босыми ногами, я помчался за угол.

Уол неподвижно сидел, сгорбившись на ступеньках крыльца черного хода, выражая всей своей осанкой сонное удовлетворение. Картина едва ли могла быть более мирной.

Только когда я приблизился вплотную и начал выговаривать ему за тот риск, которому он подверг себя, я увидел кошку.

Уол сидел на ней. Его перья были распушены, как это бывает у спящих птиц, так что от кошки видны были только голова и хвост. Тем не менее этого было достаточно, чтобы понять, что кошке уже ничем нельзя помочь.

Уол протестовал, когда я отдирал его от несчастной жертвы.

Он наслаждался теплом своей подставки для ног, так как кот сдох всего лишь несколько мгновений тому назад. Я поспешил отнести останки к ограде сада и там быстро закопал их, так как узнал в них большого рыжего кота, жившего на той же улице через два дома от нас. Его хозяин, крупный мужчина с громким и резким голосом, недолюбливал мальчишек.

Рыжий кот был первым, но не последним из семейства кошачьих, кто ошибался относительно возможностей Уола. Со временем тайное кладбище в дальнем конце сада переполнилось останками кошек, которые принимали Уола за какую-то разновидность курицы, а следовательно – за вполне доступное мясо.

Собаки тоже не представляли собой проблемы для моих сов. Довольно неохотно, поскольку он явно завидовал пернатой парочке, Матт стал защищать их от других представителей своего племени. Несколько раз он спасал Уипса от зубастой пасти, а Уолу его защита и вовсе не требовалась. Как-то под вечер одна немецкая овчарка, самая самоуверенная из всех задир – она жила недалеко от нашего дома, – обнаружила Уола на земле и бросилась к нему с кровожадными намерениями. Это была удивительно односторонняя битва.

Уол потерял пригоршню перьев, а собаке потребовался ветеринар, и много недель после этого пес переходил на другую сторону улицы, чтобы не пройти слишком близко от нашего дома – и от Уола.

Несмотря на его грозные бойцовые качества, Уол редко бывал нападающим. Другие животные, которые, подобно человеку, развили в себе противоестественную кровожадность, сопутствующую цивилизации, нашли бы сдержанность Уола совершенно непостижимой, так как он пользовался своим могучим оружием только для самозащиты или для того, чтобы наполнить свой желудок, но никогда не нападал ради удовольствия убить. За его сдержанностью не стояла никакая моральная или этическая философия – один только неоспоримый факт: убийство ради убийства не доставляло ему никакой радости. Однако возможно, что, если бы он и его потомки прожили достаточно долго в человеческом обществе, они стали бы такими же кровожадными и такими же жестокими, какими мы считаем всех других плотоядных, кроме нас.

Кормление сов не составляло проблемы. Уипс ел все, что клали перед ним, очевидно согласно своему убеждению, что каждая его еда – последняя. Будущее всегда рисовалось ему в мрачных тонах – такая уж у него была пессимистическая натура. Уол же, наоборот, был более требовательным. Яйца вкрутую, бифштекс по-гамбургски, холодный ростбиф и домашнее печенье с инжиром были его любимой пищей.

Иногда этот оптимист снисходил до того, чтобы растерзать и съесть гофера, пойманного силком соседского мальчишки где-нибудь в прерии за городом; вообще же он не находил удовольствия в поедании диких животных – за одним примечательным исключением.

Ученые, которым все положено знать лучше других, говорят, что скунс не имеет естественных врагов. Это одно из тех недоказанных утверждений, которые создают ученым дурную репутацию.

Скунсы имеют в природе одного врага, прожорливого и непримиримого, – большую ушастую сову.

Едва ли можно найти пример такой упорной наследственной вражды между животными, как вражда между большими ушастыми совами и скунсами. Вражда эта продолжается уже целую вечность.

Я не знаю, с чего она началась, но знаю достаточно много о том упорстве, с которым она все еще ведется.

Самая слабая струйка запаха скунса, принесенная поздним вечерним бризом, превращала обычно спокойного и кроткого Уола в крылатую фурию. К несчастью, наш дом стоял на берегу реки Саскачеван, а по берегу тянулась полоса подлеска, которая создавала идеальную дорожку для фланирующих скунсов. Нередко какой-нибудь скунс-индивидуалист покидал берег реки и бесстрашно совершал свою прогулку по тротуару перед самым нашим домом.

Впервые это случилось в конце лета в первый год жизни Уола. Скунс, уверенный в своей неуязвимости и щеголеватый, как все представители его рода, ступил на тротуар, как раз когда стало смеркаться. Дети, игравшие под тополями, убежали от приближающейся опасности – ужасающей, долго сохраняющейся вони, так же поступила и пожилая женщина, которая гуляла со своим китайским мопсом.

Напыжившись от необоснованного самодовольства, скунс продолжал прогулку, пока не оказался под ветвями дерева перед домом Моуэтов.

Наши окна были открыты, и мы как раз кончали обедать. Дул очень слабый бриз, но как раз в этот момент его дуновение принесло в столовую первое предупреждение – резкий запах скунса. Уол приготовился к выходу на сцену.

Он влетел через открытое окно, плавно снизился и уселся на пол, а у моих ног оказался скунс, по телу которого пробегали предсмертные судороги.

Ху-у-ху-у-ху-у-ху-у-ху-у – сказал Уол гордо, что в переводе на человеческий язык, должно быть, означало: «Вы не возражаете, если я присоединюсь к вашей трапезе? Я принес собственную еду».