Трепет листа - Моэм Уильям Сомерсет. Страница 25

— Ну, мне пора, — сказал Лоусон.

— Вы бы как-нибудь заглянули ко мне, — хриплым голосом произнес Бривальд. — У меня не очень богато, но я буду рад вас видеть. С Этель вы ведь знакомы.

— Зайду с удовольствием.

— Лучше всего в воскресенье вечером.

Ветхое бунгало Бривальда стояло посреди кокосовых пальм плантации, немного в стороне от Ваилимского шоссе. Вокруг дома росли огромные бананы. Лохматые листья придавали им трагическую красоту прелестной женщины, одетой в рубище. Все кругом казалось неряшливым и запущенным. Во дворе бродили тощие черные свиньи с острыми спинами, громко кудахтали куры, роясь в разбросанном повсюду мусоре. На веранде валялось несколько туземцев. Лоусон спросил Бривальда, и старик своим надтреснутым голосом позвал его в гостиную.

— Садитесь, будьте как дома, — сказал он, раскуривая старую вересковую трубку. — Этель еще прихорашивается.

Вошла Этель. Она надела юбку с блузкой и причесалась на европейский лад. В ней уже не было робкой и дикой грации той девушки, что каждый вечер приходила к заводи, но теперь она казалась более обыкновенной и потому более доступной. Она поздоровалась с гостем. Лоусон впервые коснулся ее руки.

— Надеюсь, вы выпьете с нами чаю, — промолвила она.

Лоусон знал, что Этель училась в миссионерской школе, и было забавно и в то же время трогательно смотреть, как ради него она старается вести себя, словно светская дама. Стол уже был накрыт к чаю, и вскоре четвертая жена старого Бривальда принесла чайник. Это была красивая, немолодая уже туземка. Она знала всего несколько слов по-английски и все время улыбалась. Чаепитие проходило необычайно торжественно, было много бутербродов, приторно-сладкого печенья, и разговор велся весьма церемонный. Затем в комнату тихонько вошла маленькая сморщенная старушка.

— Это бабушка моей Этель, — пояснил Бривальд, громко сплюнув на пол.

Старушка неловко присела на краешек стула. Видно было, что она не привыкла к стульям, и ей гораздо удобнее сидеть на полу. Она молча уставилась на Лоусона блестящими глазками. В кухне за бунгало кто-то заиграл на концертино, и несколько голосов затянули гимн. Чувствовалось, что поют они не из благочестия, а просто потому, что им доставляет удовольствие музыка.

Когда Лоусон возвращался в гостиницу, он был счастлив, сам не зная почему. Его умилил сумбурный образ жизни этих людей, и в добродушной улыбке миссис Бривальд, в фантастической судьбе маленького норвежца, в блестящих таинственных глазах старой бабушки ему чудилось что-то странное и пленительное. Их жизнь была гораздо естественнее той, какую он знал, она была ближе к ласковой плодородной земле; в эту минуту его раздражала цивилизация, и от одного лишь общения с этими примитивными существами он чувствовал себя более свободным, чем прежде.

Лоусон представил себе, как он уходит из гостиницы, которая уже начинала действовать ему на нервы, и устраивается в своем собственном маленьком беленьком нарядном бунгало с окнами на море — так, чтобы перед глазами всегда были бесконечно изменчивые краски лагуны. Он полюбил прекрасный остров. Он больше не сожалел о Лондоне и об Англии, он готов был провести остаток дней своих в этом забытом уголке, который земля благословила драгоценнейшими из своих даров — любовью и счастьем. Он твердо решил, что никакие препятствия не помешают ему жениться на Этель.

Препятствий, однако, не оказалось. Он всегда был желанным гостем в доме Бривальда. Старик был любезен, с уст миссис Бривальд не сходила улыбка. По временам он замечал разных туземцев, которые, по-видимому, имели какое-то отношение к семейству, а однажды застал у Бривальда высокого юношу в лава-лава, покрытого с головы до ног татуировкой, с волосами, выбеленными глиной. Ему объяснили, что это племянник миссис Бривальд.. Большей частью, однако, туземцы старались не попадаться ему на глаза. Этель была обворожительна. При виде Лоусона в глазах ее появлялось сияние, которое сводило его с ума. Она казалась наивной и очаровательной. Он с восхищением слушал ее рассказы о миссионерской школе, где она училась, и о сестрах-наставницах. Он ходил с нею в кино (новые фильмы показывали два раза в месяц), а потом оставался на танцы. В кино собиралась публика со всех концов острова — ведь на Уполу очень мало развлечений. Здесь можно увидеть все местное общество: белых дам — они всегда держатся особняком; женщин смешанной крови в элегантных американских туалетах; туземцев — темнокожих девушек в широких белых платьях и молодых людей в непривычных для них полотняных брюках и белых туфлях. Все были очень нарядны и веселы. Этель с удовольствием демонстрировала своего поклонника-белого, который не отходил от нее ни на шаг. Вскоре пронесся слух, что он собирается на ней жениться, и все подруги ей завидовали. Найти себе мужа-европейца — большая удача для девушки смешанной крови; даже незаконная связь — и то лучше, чем ничего, хотя никто не знает, к чему она может привести, а Лоусон благодаря своей должности управляющего банком считался одним из самых выгодных женихов на острове. Будь он чуть меньше поглощен Этель, он мог бы заметить, что на него устремлено множество любопытных глаз, что жены европейцев бросают на него косые взгляды, а потом шушукаются и сплетничают.

Однажды, когда мужчины, жившие в гостинице, собрались выпить на сон грядущий, Нельсон вдруг выпалил:

— Послушайте, говорят, Лоусон собирается жениться на этой девчонке.

— Ну и дурак, — сказал Миллер.

Миллер, американец немецкого происхождения (его настоящая фамилия была Мюллер), был высокий лысый толстяк с круглой чисто выбритой физиономией. Большие очки в золотой оправе придавали ему добродушный вид, а белый полотняный костюм всегда сверкал безукоризненной чистотой. Неизменно готовый просидеть с «ребятами» всю ночь напролет, много пил, но никогда не пьянел; он был обходителен и весел, но себе на уме. Ничто не могло отвлечь его от дела; он представлял сан-францисскую оптовую фирму по сбыту ситца, станков и прочих товаров на островах, и компанейская жилка тоже была чисто профессиональным приемом.

— Он не знает, чем это пахнет, — сказал Нельсон. — Надо, чтобы кто-нибудь его просветил.

— Послушайте моего совета: не суйтесь не в свое дело, — сказал Миллер. — Если человек решил разыгрывать из себя идиота, пускай себе разыгрывает на здоровье.

— Я с удовольствием провожу время с местными девушками, но жениться — нет уж, благодарю покорно.

Чаплин присутствовал при этом разговоре, и теперь слово было за ним.

— Многие так поступали, но до добра это их не довело.

— Поговорить бы вам с ним, Чаплин, — сказал Нельсон. — Вы ведь лучше всех его знаете.

— Мой вам совет, Чаплин: оставьте его в покое, — сказал Миллер.

Лоусон и тогда уже не пользовался симпатией, и никому не было до него дела. Миссис Чаплин поговорила на эту тему с некоторыми дамами, но они только выразили свое сожаление, а когда он объявил, что намерен жениться, было уже слишком поздно что-либо предпринимать.

Целый год Лоусон был счастлив. Он купил бунгало на окраине туземной деревни, на самом конце мыса, замыкающего лагуну, вдоль которой построена Апиа. Бунгало уютно примостилось меж кокосовых пальм. Окна его глядели на знойную синь Тихого океана. Прелестная, гибкая, грациозная, словно лесной зверек, Этель весело расхаживала по домику. Они много смеялись и болтали всякую чепуху. Вечерами их навещали постояльцы отеля, по воскресеньям они часто ездили к какому-нибудь плантатору, женатому на туземке; время от времени ходили на вечеринки, которые устраивал кто-нибудь из метисов — владельцев оптовых складов в Апии. Люди смешанной крови теперь относились к Лоусону совсем не так, как прежде. Благодаря своей женитьбе он стал одним из них, и они называли его Берти. Они брали его под руку и похлопывали по спине. На этих вечеринках Лоусон любовался Этель. Она смеялась, глаза ее блестели. Он радовался, глядя, как она сияет от счастья. Иногда в бунгало приходили родственники Этель: старик Бривальд с женой, а также двоюродные сестры и братья — какие-то туземки в широких балахонах, мужчины и мальчики в лава-лава; волосы у них были выкрашены в красный цвет, а тела покрыты искусной татуировкой. Возвращаясь домой из банка, Лоусон находил их во всех комнатах и добродушно смеялся.