Пенсионеры - Можаев Борис Андреевич. Страница 2

– Разбирается заявление Черепенникова Федула Матвеевича.

– Очередной! – выкрикивает, опомнившись, Минеевич и смотрит в зал.

Встает Федул, плотный квадратный старик с лихо закрученными усами, краснощекий, черноглазый еще по-молодому. Браво расправив грудь, он рыкнул на Викула:

– Кого тебе ишшо надо? Вырешили старики – и надевай шапку. Садись!

– …поскольку кормильца лишен, – твердит свое Викул.

– Вам будут хлопотать пенсию через сельсовет, Викул Андриянович, – пояснил председатель колхоза и кивнул в сторону председателя сельсовета.

– Дадим ему что положено как одинокому. Но учтите, тогда его надо из колхоза выводить. – Председатель сельсовета сел, и стул под ним жалобно скрипнул.

– А у вас таких правое нету, чтобы выводить меня из колхоза. Два ездовых хомута сдал, три бороны, одну железную, да дроги на железном ходу, да плуг двухлемешный…

– Ясно, ясно, Викул Андриянович, – успокаивает его председатель колхоза. – Решили с вами… Садитесь. Похлопочем.

Викул наконец садится, но все еще бормочет про себя:

– Обсудить надоть… Я тоже закон знаю.

Федул держит руки по швам и с готовностью таращит глаза на президиум. Как только председатель колхоза обернулся к нему, он скороговоркой отчеканивает:

– Я тоже сдал в кладовую накопления: двух кобыл, одну жеребую, бричку на железном ходу, двенадцать метров пеньковой веревки для постромок…

– Ты лучше скажи, где ты работал? – перебивает его Фетинья Петровна.

– А где ж? В колхозе и работал…

– В колхозе? – весело переспрашивает Фетинья Петровна. – А кто ж тебя видел, как ты работал?

– Могут подтвердить свидетельским показанием Амос, Феоктист, Микиш…

– Это какой Микиш? – спрашивает Минеевич.

– А Черепенников!

– Дак он же второй год как помер.

– Ну тогда Симеон, – не сморгнув глазом отвечает Федул.

– Ты самулянт! – взрывается Минеевич. – Ты всю жизнь просамулировал…

– А ты прорыбачил, – отбивается Федул. – На пасеке бабу оставишь, а сам на реку… Теперь ишшо на сцену залез. Слазь оттудова… Не заслужил!

– Да я тебя слова лишаю! – грохнул Минеевич кулаком по столу.

– Лишенцев теперь нету! Упоздал на сорок лет… Хватит…

– Ты как был подкулачником, так и остался! – крикнул, багровея, Минеевич.

– А ты раскулаченными холстинами торговал… – не сдавался Федул.

Минеевич заерзал на стуле и беспокойно озирался по сторонам, как бы ища поддержку в президиуме. А в зале смеялись и топали ногами.

– Федул Матвеевич, припомните все ж таки, где вы работали? В какой бригаде? – спрашивает Фетинья Петровна.

– Вот те раз! – пучит глаза Федул. – А кто вас всю войну дровами обвозил? Школу, сельсовет…

– Тять, это ж ты от райтопа работал, – дергает его за полу сидящий рядом сын-тракторист.

– А ты молчи! Тебя не спрашивают… – отымает полу Федул. – А кто в бойной работал?

– Бойная от сельпа была! – кричит Минеевич.

– Хорошо. Ладно… А кто десятидворкой по дорожному делу руководил? Кто вас выгонял с подводами на щебень, за песком? Это вы мне так теперича отплачиваете!.. Мстительность ваша, и больше ничего…

– Это обчественная нагрузка…

– Не юляй… В какой бригаде работал?

– Садись, тятя, садись…

– А ты молчи! – Федул скидывает с себя полушубок, за который тянет его сын, и торопливо начинает выдергивать рубаху из-под пояса. – А теперь учтите такую прокламацию. Поскольку я награжденный «Георгием» и воевал в последнюю очередь в мировую… Ишшо в японскую на Цусиме, на «Цесаревиче» то есть. А в плен попадал!.. Это как можно отбросить? Что надо мной там японец исделал? – Он заголил по самую шею рубаху, обнажив синевато-белое брюхо и мускулистую, заросшую седыми волосами грудь. На его груди, размахнув крылья, парил татуированный орел; в когтях он нес женщину, у которой вместо головы приставлен был сморщенный Федулов пуп. – Вот какие протчие предметы оставил на моем теле плен, – торжественно произнес Федул в наступившей тишине, поворачиваясь во все стороны оголенным брюхом. – Спрашивается, когда ж мне было работать? Иль и это не в зачет?

– Ты нам пузо не показывай. Его в протокол не запишешь. И птицу твою мы видели. Опусти рубаху! – повышает голос председатель сельсовета. – Ты что, не знаешь, как отвечать надо? В какой бригаде работал, говори?!

Федул опустил рубаху и молча стал запихивать ее, оттягивая пояс штанов.

– А что его спрашивать? Голосовать надо, – сказала Фетинья Петровна.

– Поскольку Федул Черепенников стажу колхозного не подтвердил, ставим на голосование. Кто за то, чтобы пензию Федулу не давать? – спросил Минеевич.

– Можно не считать. Картина ясная – почти единогласно. Опустите руки, – сказал председатель колхоза. – И последний вопрос: какую пенсию назначим Максиму Минеевичу Пустовалову? – Председатель взял со стола заявление Минеевича и прочел: – «Поскольку я создавал колхоз, был в активе и безотлучно выходил на работу, а не какой-нибудь тунеядец, прошу назначить мне двадцать рублей в месяц». Кто имеет слово?

– Ты создавал колхоз!.. Как это так? – крикнули из зала.

Минеевич, опираясь на стол, встал:

– Которые молодые – не знают как раз… У Толоконцевой горы стояла Панфилова мельница. В тридцатом году ее растащили, а Панфила сослали, то есть вослед. Феоктист, не дай соврать! Помнишь, в двадцать девятом годе мы всемером у Панфила собрались на помол?

– Феоктист за дровами уехал, – ухнул кто-то басом из зала.

– Егор Иванович, не дай соврать… Ты ишшо маленьким был, – метнулся Минеевич к старшему конюху, сидевшему за его спиной в президиуме.

– Я не помню, – ответил Егор Иванович, краснея: весь президиум обернулся и смотрел на него.

– Да не с тобой, чудак-человек… С отцом твоим ездили на помол… Значит, я, Иван, Феоктист…

– Ты не юляй! – кричат из зала.

Этот окрик точно подстегнул Минеевича, он передернул плечами, вскинул сердито бороденку и сам пошел в наступление:

– Как впервой назывался наш колхоз, ну? «Муравей»… Мураш то есть. А кто ему дал такое название? – сердито крикнул он в зал и, не дождавшись ответа, погрозил кому-то кулаком: – Я придумал! А через чего?.. Сидели мы в мельничном пристрое… Сговорились: артель создавать. А какое название? Смотрю я – по моим чембарам мураш ползет. Я его цоп – и кверху. – Минеевич вскинул щепоть, словно в пальцах у него был зажат этот самый муравей. – Мурашом, грю, и назовем. Так и вырешили… Магарыч распили. – Минеевич почуял, что сказал лишнее, мотнул головой и добавил: – За помол то есть…

– Граждане колхозники, они тем разом перепились и Назарку заседлали, – говорит Федул. – А Минеевич сел на него верхом и вокруг жернова ездил.

– Врет он! – покрывая хохот, срываясь на визг, кричит Минеевич. – Он самулянт!

– А кого за это выключили из артели? Кого? – распаляется и Федул. – Он всю жизнь бабу на пасеке продержал, а сам прорыбачил. За что ж ему двадцать рублей?

– Прямо не Минеевич, а как это… литературный инструктаж, – говорит на ухо председатель сельсовета председателю колхоза.

Тот снисходительно улыбается и поправляет:

– Не инструктаж, а персонаж.

– Какая разница!

– Тихо, товарищи! Хватит прений. Все ясно. Давайте голосовать: кто за то, чтобы Максиму Минеевичу Пустовалову назначить пенсию в двадцать рублей? – спросил, поднявшись, председатель колхоза.

Зал не колыхнулся, ни одна рука не вскинулась кверху.

– Понятно… Кто за пятнадцать?.. Как всем… Единогласно!

– А ежели как всем… – затрясся от негодования Минеевич, – сами и заседайте. В насмешку сидеть не желаем.

Он с грохотом отодвинул стул и вышел из президиума в зал.

– От дак вырешили!..

– Прямо как в лагун смотрели…

– Совершенно правильные слова…

– По первому вопросу все, – сказал председатель колхоза. – Шестнадцать пенсий выдали, две отказали. На второй вопрос разное. Слово имеет председатель сельсовета Бобцов Федосей Иванович.

Федосей Иванович подошел к столу, раскрыл папку с делами, солидно откашлялся.