Кукла госпожи Барк - Мугуев Хаджи-Мурат Магометович. Страница 27

На горизонте растет огромное село Совэ. Оно все в садах, маленькая речушка проходит посреди него. Длинный караван, пыля, подходит к горбатому мосту. Еще несколько минут, и мы пролетим над этим мирным провинциальным городком… Но что это? Взволнованно блестят глаза механика, лицо его побагровело. Пилот оглядывается назад, но механик уже спешит к нему. Юноша-меланхолик испуганно открывает рот, его глаза округляются. В кабинке пилота что-то с силой рвется и брызжет вокруг. Тяжелые капли разлетаются повсюду.

Женщина в страхе закрывает руками глаза. А брызги с новой силой летят вверх, вниз и по сторонам. Самолет ныряет, затем снова выпрямляется и делает над полем небольшой круг. Гул мотора стихает. Пилот выключил его и идет на посадку.

Испуганные грачи разлетаются по сторонам. Из города к самолету бегут солдаты.

Вынужденная посадка. Лопнул маслопровод, и это по существу незначительное повреждение заставляет пассажиров пробыть здесь до утра. Механик, сердитый и молчаливый, угрюмо возится в машине, что-то отвинчивая и протирая, пилот, невозмутимый весельчак, скалит зубы и с удовольствием жует сочные яблоки. Появившийся местный раис-назмие [9] приглашает всех к себе.

– Вот что значит не сделать предварительно истихаре, – говорит иранец в европейском костюме, оглядываясь по сторонам.

– Да буду я вашей жертвой, – кивая в его сторону, говорит второй, – и я, пусть не зачтется мне это в грех, не сотворил истихаре.

Истихаре – это нечто вроде гадания на четках или на коране с одновременным бормотанием молитв.

– Вот, говорите потом, что предсказания «тагвима» (календаря) чушь, – продолжает первый, – ведь в них прямо сказано, что четверг для путешественника плохой день.

– Истинная правда! – соглашается с ним молодой человек, отправляющийся к лурам.

Офицер смеется.

– Вы не верите в истихаре? – удивленно спрашивает юноша.

– Конечно, нет! Все это басни мулл и старых баб, – говорит офицер. – Эти предрассудки тянут назад нашу страну.

Оба иранца молча кивают, но по их лицам видно, что они не согласны с майором.

– Календарь и астрология помогают людям, – говорит один из них. – Вот вы, ага, человек военный, разве станете отрицать влияние планеты Бехрам (Марса) на судьбы войн? Разве вы не верите в то, что Бехрам – планета нехс (скверная)?

– Конечно, стану! Какое влияние может иметь четверг на поломку самолета или небесное светило на войну в Европе? Это чушь!..

– Не говорите, – качает головой юноша. – Всем известно, что Бехрам – это планета кровопролития и войн…

Спор разгорается.

И только повторное появление начальника полиции прерывает ученый диспут между сторонниками истихаре и майором, человеком, по-видимому, новой формации.

Раис-назмие, как и полагается человеку власть имущему, ярый патриот и поборник реформ. Он неумеренно громко расхваливает все мероприятия центральной власти, ругает свергнутого Реза-Шаха, расточая льстивые хвалы «прозорливой мудрости союза великих стран Америки, России и Англии». При этом он старательно глядит на офицера, лениво кивающего ему в ответ.

– Глаза наши просветлели, валлахи-билляхи, как только прогнали этого людоеда Реза. Чем мы были при нем? Меньше, чем пыль. Пхе! Что я говорю, ниже, чем грязь, да будет дух наш вашей жертвой… Туркменские каджары, поработители иранского народа, за сотни лет меньше выпили нашей крови, чем этот деспот, но вот пришло время – и народ, подобно древнему кузнецу Кавэ, изгнал тирана Зохака… На его месте воцарился новый, да будет над ним благословение аллаха, молодой и мудрый Мохаммед Реза-Шах, – неожиданно заканчивает раис-назмие, с елейно-ханжеским видом поднимая глаза на большой портрет молодого шаха на стене.

– М-да! Что и говорить, теперь другие времена, – тянет юноша-купец, – торговля хорошо развивается. Мировая война помогает нам. Торговать начал мой отец двадцать пять лет назад, но дело шло неважно. И вдруг в один день все пошло на лад… тогда, когда был отдан приказ всем чиновникам, купцам и интеллигенции надеть шляпы. В четыре часа триста штук фетровых шляп у отца раскупили.

Офицер смеется.

– Тамаша! [10] – говорит он. – Я помню этот сумасшедший день. Срок замены головных уборов на шляпы кончался десятого мая, кто не успел купить таковой, того, если встречали в куляхе на голове, полиция на улице штрафовала на двадцать туманов в пользу казны… Что было-о! Все шляпы наши модники раскупили, у иностранцев старые выпрашивали. Ха-ха-ха!

– Только крестьянам да ремесленникам разрешено было ходить в своих тюбетейках да бараньих шапках.

– А кулях-пехлеви? – спрашивает Сеоев ухмыляясь. Как видно, сержант сам хорошо знает об этом «сумасшедшем» дне.

– А «пехлеви» стал головным убором армии.

– А как же муллы, сеиды? – спрашиваю я.

Офицер пренебрежительно машет рукой.

– Этой публике досталось больше всех. Теперь чалмы носят только те муллы, которые действительно несут духовную работу, имеют место при мечети или школе. Бездельники, ранее просто носившие белую чалму, разогнаны, также и сеиды. Община уже не кормит их, как раньше, только потому, что они бормочут арабские слова да называют себя потомками пророка.

– А как же Кум, Мешед?

– Э-э! Там другое дело! Эти города все еще продолжают жить по старинке, и центральная власть пока не трогает их…

– Святые города! – поглаживая бороду, говорит раис-назмие, и по его тону нельзя понять, хвалит он их или же смеется над ними.

– Муллы с их невежеством и темнотой очень мешают новому Ирану, к сожалению, народ еще верит этим обманщикам… – говорит офицер. Офицер, видимо, прогрессист, европейской ориентации.

– Вы не из партии «Тудэ» [11]? – робко опрашивает юноша.

– Я за народ, а партия «Тудэ» является другом нации, – гордо говорит офицер.

Казенные восторги раиса-назмие вдруг стихают.

– Не-ет. Иран не Россия… У нас народ любит духовенство, – неожиданно говорит он.

– Люби-и-т? – удивленно переспрашивает офицер. И другие собеседники, видимо, тоже очень удивлены этим внезапным выводом нашего хозяина.

– Нет! Ни народ, ни интеллигенция не любят мулл, – решительно говорит муж нашей хорошенькой спутницы.

– Купечество тоже, – присоединяется тощий юноша из Тегерана.

– А армия и подавно! – снова говорит офицер.

Раис-назмие вдруг соглашается со всеми.

– Это верно! Если бы этих педер-секов [12] уважал народ, разве ходило бы тогда о них столько смешных историй и анекдотов… Хотите, пока не принесли ужин, я расскажу вам один из них? – спрашивает он.

Все иранцы – любители хороших сказок и повествований, и, надо отдать им справедливость, они умеют слушать рассказчика не перебивая. Перебить рассказывающего что-либо человека считается большим невежеством.

Сам поэт Саади говорит:

«Никто не признается в своем невежестве, кроме того, кто, слушая другого, перебивает его и сам начинает речь. Если мудрецу среди невоспитанных людей не удается сказать слова, не удивляйся, звук лютни не слышен среди грохота барабанов, а аромат амбры пропадает от вони чеснока».

У арабов, соседей иранцев, есть поговорка, похожая на слова Саади: «Соловей умолкает, когда начинают орать ослы».

Слушатели придвигаются ближе к хозяину, сидящему на ковре.

Раис-назмие нараспев, как делают на Востоке все опытные рассказчики, начинает. Он рассказывает довольно скабрезную историю о том, как молодая девушка ловко обманула муллу, имама и шейха, домогавшихся ее любви. Она свела их всех в темную баню, где они тщетно ожидали ее целую ночь, под утро устроили драку, предполагая друг в друге соперника, помешавшего девушке прийти в баню.