Смотрящие вперед - Мухина-Петринская Валентина Михайловна. Страница 3

— Что ж, — подумав, произнёс отец, — поместим вас в Лизиной комнатке, только ведь удобств никаких. И сквозняки тоже на маяке. Нынешнее лето холодное. А поухаживать за вами некому будет. Жена-то у меня умерла...

— Ничего, я сам привык заботиться о себе, — возразил неожиданный квартирант и попросил у Лизы воды, чтоб умыться, а меня послал за своим рюкзаком.

Так у нас поселился Филипп Михайлович Мальшет, океанолог. Он был человеком со странностями, начиная, конечно, с того, что предпочёл дюны и заброшенный маяк южному курорту или хотя бы берегу моря, он ведь и в посёлке мог снять комнату. Но Мальшет был прост в обращении, добродушен, весел и нисколько не кичился своей учёностью. Даже с нами, подростками, он разговаривал как с равными, не делая скидки ни на возраст, ни на развитие.

Целыми днями Мальшет бродил по окрестностям. Часто брал с собой меня и Лизу. Всего вероятнее, обращаясь к нам, он рассуждал сам с собой. Из того, что он говорил, мы понимали разве десятую часть. И всё же слушать Мальшета было интересно. Я заметил, что и отец охотно с ним беседовал, любил слушать малопонятные речи. Правда, отец был человек бывалый, его тоже всякий мог заслушаться.

Вечерами мы засиживались у накрытого стола. Пили чай из старенького погнутого самовара, ели горячие лепёшки с козьей брынзой, которую отец сам мастерски делал.

Чаще всего разговоры велись о Каспийском море. Море было страстью нашего гостя, Мальшет пересёк его вдоль и поперёк много раз и так интересно рассказывал о своих путешествиях. Если бы он только не употреблял непонятных слов: трансгрессия, регрессия моря... Они мне запомнились, я долго ломал себе голову над тем, что бы это могло обозначать, и, не выдержав, спросил Мальшета. Мы только что поужинали и ещё сидели за столом, отец курил.

— Наступление и отступление моря, — коротко пояснил Мальшет.

— Значит, теперь у нас ре-гре-ссия? — подумав, спросил я.

— Да. Ты же видишь, море отступает с каждым годом.

— И они вечно сменяются, эти... регрессии, трансгрессии?

Мальшет рассказал о колебаниях уровня Каспия. Как я понял из его слов, Каспийское море со времён глубокой древности то медленно наступает на сушу, затопляя острова, поселения, целые города, то катастрофически отступает, и тогда пересыхают протоки — пути рыб, обнажаются береговые уступы, приморские селения рыбаков оказываются далеко на суше, и ловцы уходят (как у нас в Бурунном!).

— Значит, море ещё вернётся? — волнуясь, спросил я.

— Несомненно.

— Вернётся, а потом снова уйдёт... — протянула сестра.

Мальшет взглянул на её погрустневшее лицо и невольно усмехнулся.

— Так будет до тех пор, пока не вмешается человек, — серьёзно заявил он. — Человек будет регулировать уровень моря. Мы обуздаем Каспий.

— Разве Каспий обуздаешь... — с сомнением протянул отец.

Мальшет взглянул на него.

— Надо перегородить море дамбой! — вдруг сказал он и впервые покраснел почему-то.

Отец рассмеялся: дескать, вздорная это чепуха или шутка? А у меня отчаянно заколотилось сердце. Я понял, что это заветная мечта молодого океанолога. Словно приоткрылось окно в чужой, заманчиво притягивающий дом, и я мог заглянуть в него.

Так вот он какой — Мальшет. Человек, мечтающий перегородить море дамбой.

Мы с Лизой невольно переглянулись, как всегда подумав одно.

— Каспий не перегородишь — сердитое море, — уверенно возразил отец, и от этой уверенности лицо его приняло почти самодовольное выражение, — разбушуется, снесёт любую дамбу.

Филипп Михайлович как-то странно посмотрел на отца, улыбаясь своей мысли.

— Первый оппонент, — пробормотал он, — сколько их ещё у меня будет... И всё же — мой ли проект... или другой какой, но уровень Каспия будет регулировать сам человек!

Мальшет часто расспрашивал о нашей жизни. Особенно его заинтересовала и вызвала глубокое сочувствие история гибели нашей матери. Рассказывала ему Лиза, я лишь вставлял иногда слово-другое.

Вот как это случилось, что мы потеряли свою мать.

Когда отец ушёл на фронт, мама заменила его в море. Все женщины заменяли тогда своих мужей, кроме матери Фомы Шалого. Но об этом позже. В море выходили женщины, старики и мальчишки. Я тогда был ещё совсем мал. Ловили они частиковую рыбу, осетров, севрюг. Зимой ходили на тюленя. Мы редко видели свою мать. Она приезжала измученная, продрогшая, озабоченная. Приласкает меня наспех, сделает, что необходимо, по дому, немного поспит и — снова в море. Лизонька помогала ей, как умела, я тоже.

Мы всегда, бывало, всплакнём, когда мама уедет. Немецкие самолёты ежедневно обстреливали мирные реюшки из пулемётов, сбрасывали бомбы, хитро раскидывали мины. Смерть грозилась из-за каждой тучки, которая вот — вдруг — выросла и обернулась вражеским самолётом. Тяжёлый в те годы был промысел, даже и для мужчины.

Мать у нас была сильная и здоровая, весёлая — никогда не унывала, не жаловалась на судьбу или на людей. Даже когда неудачи преследовали её или угнетала тревога за отца — письма приходили плохо. Всплакнёт втихомолку и опять улыбается, песни поёт. Она была мечтательница, любила рассказывать. Лиза помнит много морских легенд, которые намрассказывала мать в бурные осенние вечера, когда рыбаки отсиживались дома.

Вот кто действительно любил море — наша мать! Однажды мать сказала:

— Умирать никому не хочется, но ведь смерти не избежать! Я хотела бы, когда придёт мой час, умереть не в постели, измученная долгой болезнью, а в море... Слишком рано сбылось её желание... Море тогда ещё не ушло так далеко, и мы всегда ходили встречать маму на берег. Пошли мы и в тот роковой день, 20 апреля 1945 года.

Реюшки должны были возвратиться ещё рано утром, но уже давно прошёл полдень, а их всё не было. И всё-таки мы ещё не очень беспокоились: рыбаки часто задерживаются в море...

Помню, словно это было вчера, как рябила зеленоватую воду лёгкая моряна, а солнце сверкало на гребнях волн. На ослепительно ярком песке лежали перевёрнутые вверх дном свежеокрашенные суда. У берега покачивались десятки бударок, блистающих осмолёнными бортами. Развешанные на берегу для просушки рыбацкие сети тяжело покачивались от ветра. Как я любил их запах, солёный и терпкий!

Нас позвал сосед Иван Матвеич Шалый. Он выплёскивал через борт накопившуюся в бударке воду, и она отливала на солнце всеми цветами радуги. Его сын Фома, угрюмый драчливый подросток, варил на костре уху,

— Заждались, поди? — спросил Иван Матвеич приветливо. — Ничего, скоро придут реюшки. Есть хотите? Садитесь к костру, похлебаем ухи.

Иван Матвеич был первый друг нашей матери, очень он её любил и уважал.

Уха уже бурлила в чугунном котелке. Над песчаной отмелью плыл едкий сизый дым сушняка. Мы не отказались и с аппетитом поели жирной ухи.

Иван Матвеич прежде слыл на Каспии искуснейшим лоцманом — до войны, до ранения. А теперь у него испортилось зрение, и он рыбачил со всеми наравне. Не помню, почему он в тот раз не вышел в море.

Сделав из ухи и ржаного хлебца тюрю, Иван Матвеич неторопливо ел, посматривая на горизонт. Всё-таки и он беспокоился.

Подошли мальчишки из нашего посёлка, он и их угостил ушицей, налив всем в одну миску. Среди ребят был и мой закадычный друг Ефимка, с которым мы учились вместе с первого класса и всегда сидели на одной парте. Ефимка тоже ждал свою мать.

Наконец показались реюшки. Суда шли медленно. Томительный час прошёл, пока лодки подошли настолько, что можно было разглядеть на мачтах полуспущенные вымпелы — сигналы бедствия.

Случилась беда. Все, кто был на берегу, сбились в кучу и молча, пугливо ждали. Даже женщины не плакали и не кричали, они только ждали. Лиза стиснула мою руку и все вытягивала тоненькую шейку и приподнималась на цыпочки, чтоб лучше видеть. У некоторых реюшек были сломаны мачты или руль, порваны паруса. Одну, совсем изуродованную, тащили на буксире. Подчалив к берегу, ловцы мрачно сошли на землю. Рыба — они всё же пришли с кое-каким уловом — блестела на солнце серебристой чешуёй.