Польский всадник - Муньос Молина Антонио. Страница 52

«Ты ослепнешь от чтения или в конце концов свихнешься… как у тебя в голове умещается столько слов?., ты оглохнешь от такой громкой музыки… о чем ты думаешь, что ничего не замечаешь и ходишь как полоумный?., сразу видно, что печатать на машинке у тебя получается ловчее, чем собирать оливки…»

Я жил в мире слов и голосов – беззвучных слов книг и голосов песен и иностранных радиостанций, которые ловил после полуночи, различая иногда, с чувством гордости и

триумфа, целую фразу на английском или французском, узнавая имена, воображая, что это говорю я сам в ярко освещенной студии на последнем этаже небоскреба. Я подражал звукам и интонациям, испытывая счастье от того, что превращаюсь в другого, но больше всего меня поглощали не голоса радиостанций или старших, а голоса, постоянно звучавшие во мне с хаотичностью радио, колесико которого кто-то крутит, ища радиостанцию наугад. Я не хотел представлять собой что-то, не хотел иметь должность и невесту, а потом жену и двух-трех детей, мне не нужен был офис или аудитория, дом с цветным телевизором, электрической плитой и ванной комнатой: мысль о такой возможности была мне столь же отвратительна, как и перспектива остаться в Махине и работать в поле. Мне хотелось не быть привязанным ни к кому и ни к чему, не иметь корней и жить в реальности своей взрослой жизни, как я жил в своих одиноких мечтаниях в поле. Теперь мои родители, бабушка с дедушкой и другие родственники были для меня тенями, шептавшими предупреждения и воспоминания, надоевшие из-за их нудного повторения. Их молчание и выражение страдания на лице были мне так же безразличны, как их смех и оживление по праздникам; когда наступал день окончания сбора оливок и в поле стояли большие оплетенные бутылки с красным вином и корзины пирогов с красным перцем, а женщины надрывались от смеха, распевая непристойные куплеты, когда заканчивался забой свиней или праздновался день рождения бабушки Леонор и прихожая и двор дома на площади Сан-Лоренсо наполнялись бесчисленными родственниками, я оставался в стороне, с бутылкой пива. Я потихоньку напивался и ускользал в свою комнату на верхнем этаже, чтобы послушать английские песни, выкурить сигарету и представлять, как я возвращаюсь в город через много лет, на рассвете – бородатый и загадочный, с дорожным мешком на плече, угрюмый и знаменитый, примирившийся на расстоянии с ними. Я мечтал, что приеду со светловолосой длинноногой возлюбленной-иностранкой, которая будет вызывать удивление и зависть всей округи.

Я ел молча, после еды сразу же вставал из-за стола и поднимался в свою комнату как в самый укромный уголок башни. Если отец хотел задержать меня, мать вмешивалась тихим голосом:

– Пусти его, ему нужно учиться.

– Да как он может учиться в такой прокуренной комнате и под эту музыку!

Они оставались сидеть перед телевизором в комнате, где стенные часы, которые раньше заводил по вечерам дед, уже несколько лет стояли, и не отводили взгляда от изливавшего голубое свечение экрана, глядя с безразличным удивлением на непрерывное бредовое чередование рекламы, фильмов и выпусков новостей. Говорили, что плохо, когда телевизор нагревается, и что его свет может испортить глаза. Отец дремал в кресле, измотанный своим нечеловеческим недосыпанием, бабушка Леонор постоянно задавала вопросы насчет сюжета или героев, мать не выпускала из рук шитья или вязанья, дед Мануэль клевал носом с выражением обиды на лице, усиливавшейся год от года. Когда я вставал из-за стола, бабушка Леонор просила, чтобы я немного посидел с ней, брала меня за руку и усаживала рядом с собой.

– Ты уже не разговариваешь со мной, – упрекала она меня, – уже не помнишь то время, когда был маленьким и просил почитать тебе комиксы, а как бы я стала тебе их читать, ведь я едва умею и мне приходилось все придумывать.

Но меня тяготила эта нежность, потому что я подозревал в ней уловку для того, чтобы вернуть меня обратно к детской покорности, я уже не садился послушать рассказы деда о замурованной в Доме с башнями девушке или храбрости штурмового батальона, погибшего на склоне Куропаток. Я ускользал от них, перепрыгивая через две ступеньки, поднимался наверх, даже не глядя на комнаты, где бродил ребенком, ища фотографии внутри ящиков и загадочные предметы в стенных шкафах, не помня, как боялся, ложась спать, когда выключался свет, а кто-нибудь пел мне тихим голосом: «Ай, мама, мамочка, кто же это?» – «Тихо, тихо, дочка, доченька, сейчас он уйдет».

Я закрывался в своей комнате с двумя балконами, один из которых выходил на площадь Сан-Лоренсо, а другой – на улицу Посо и открытый горизонт долины Гвадалквивира и горной цепи, испытывая почти ликование от того, что остался один. Я очень громко ставил пластинку, ложился на кровать с зажженной сигаретой, уверенный, что никто не поднимется и не застанет меня курящим. И вот я уже в мансарде в Париже или в отеле на мексиканской границе, о котором пел Эрик Бердон: высокая железная кровать с перекладинами, становящимися ледяными в зимние ночи, стол с жаровней, сундук и полка с книгами, тетрадями в синих переплетах и дневниками моей монотонной и безрадостной жизни. Я высовывался на балкон и так страстно желал уехать, что все представлялось мне заранее с такой ясностью, как будто это были воспоминания. Площадь уже без деревьев, несколько припаркованных машин, желтый свет фонаря на углу Дома с башнями, вымощенная земля, где я столько раз играл в шары или искал крошечных насекомых в траве. Некоторые дома уже пустовали, уже не было влюбленных парочек, разговаривавших в дверях и укрывавшихся в полумраке прихожих. Я курил на балконе и видел свою тень, превращавшуюся на площади в героя без привязанностей и корней, каким я мечтал стать. В грозовые ночи, когда ветер и дождь сотрясали все стекла и ставни в доме, я воображал, что живу в маяке возле моря, и, пригревшись под одеялами и покрывалом из овечьей шкуры, любил представлять себе ту зимнюю ночь, когда, как мне рассказывали, появился на свет. Я приезжал в отель в городе на границе, где никто не знал моего имени и не мог выяснить мое прошлое. Я слышал не полицейские сирены, как в песне Эрика Бердона, а крик индюков в птичниках по соседству и стук дверных молотков в домах на площади. Потолок и стены не бороздили фары машин, стремительно проезжавших по ближайшему шоссе, но если я закрывал глаза, поддаваясь дурманящему действию табака, и включал проигрыватель еще громче, то мог услышать далекие раскаты грома, шум бури и стук лошадиных копыт, и из пустоты возникал голос Джима Моррисона, певший, как обещание и молитву, «Riders on the storm»

Имя, написанное на карточке, в первой строке формуляра, затерянное среди дюжин имен, фамилий, происхождений и возрастов, в одном из пакетов с карточками, скрепленными резинкой, которые приносил каждую неделю в полицейский участок рассыльный из «Консуэло». Эти пакеты затем попали бы прямо в печь для сжигания мусора или на полки подвала после быстрого и рассеянного просмотра, если бы субкомиссар Флоренсио Перес не проверял их после того, как это сделали его подчиненные. Он говорил «подчиненные», чтобы как-нибудь называть этих людей: в действительности же боялся их и был для них посмешищем. «Такова правда», – думал он, когда гнев позволял ему прибегнуть к низкому слогу. Он сидел запершись или, вернее даже, держа осаду в своем кабинете, подрагивающей рукой свертывал сигареты перед балконом, выходившим на площадь Генерала Ордуньи и мысленно составлял одиннадцатисложники, больше не записывая их. Флоренсио Перес придумывал себе монотонные и поглощающие занятия – такие же бесполезные, как тщательная проверка карточек из гостиниц после их просмотра двумя подчиненными ему инспекторами. Их называли в Махине агентами тайной полиции, хотя не было никого, кто бы их не знал или, видя в первый раз, не опознал в них полицейских. Однако следует заметить, это были полицейские нового образца. «Как и современные священники», – с досадой и презрением думал субкомиссар: коротеньких усиков, нахмуренных взглядов и мятых, как будто траурных, костюмов не было и в помине. У обоих, конечно же, имелись усы, но очень длинные, до самых уголков рта, как у ведущих с телевидения – буйная и вовсе не гигиеничная растительность, казавшаяся субкомиссару самым возмутительным признаком новых времен. Они носили одинаковые длинные бакенбарды и солнечные очки с зелеными стеклами грушевидной формы, галстуки с широким узлом, рубашки с чудовищно длинными воротниками, двубортные пиджаки с золочеными пуговицами и расклешенные брюки. Вместо старого доброго кофе с молоком и рюмок коньяка (которые, с тех пор как мир стоит или субкомиссар его помнит, всегда согревали полицейских Махины неприветливыми утрами и бессонными ночами) инспекторы, проходя с достоинством тореадоров по площади Генерала Ордуньи и облокачиваясь на барную стойку в «Монтеррее», заказывали пиво и жареные креветки или «кубалибре» с ромом, заигрывали с блондинками, курившими за круглыми столиками в галерее, и сходились с самыми беспутными молодыми людьми из лучших семей города. Среди них обычно присутствовал – к великому огорчению субкомиссара, соединявшего в себе как увлечение боем быков и гордость своей малой родиной, так и обеспокоенность испорченностью молодежи, – Карнисерито, далеко не блестяще выступивший на последней корриде в октябре, а теперь бездельничавший в барах и припарковывавший свой белый «мерседес» на запрещенной территории, а городские власти даже не осмеливались оштрафовать его.