Польский всадник - Муньос Молина Антонио. Страница 92

Мануэль с облегчением запирается в своем номере, зажигает сигарету и сразу же тушит ее. Нужно ехать как можно скорее. Он смотрит в окно на платформы стоянки, бывшей для него в последние дни самым знакомым пейзажем Нью-Йорка, и прислушивается к непрерывному гулу, похожему на шум поршня или гидравлического насоса, не дававшему ему спать по ночам. Чемодан и сумка уже собраны, Мануэль считает деньги, проверяет, на месте ли паспорт и билет на самолет. Какой ужас: он почти минуту не мог их найти – среди стольких карманов! Он смотрит на телефон, поднимает трубку и кладет ее обратно, даже не услышав сигнал. У него уже нет времени, и даже если бы было – разницы никакой: единственное его желание – уехать отсюда. В лифте носильщик разглядывает чемодан, прикидывая его вес, и не изъявляет ни малейшего желания помочь. Когда Мануэль возвращает ключи, девушка за администраторской стойкой улыбается, словно поздравляя себя с тем, что больше не увидит его. Одиноким путешественникам всегда кажется, что они окружены возможными врагами. Однако официантка, обслуживающая его в кафе, – толстая и приветливая женщина с испанским акцентом Карибского бассейна – так доброжелательно спрашивает, что он будет заказывать, что Мануэлю хочется обнять ее. Дожидаясь, пока принесут обед, он смотрит через запотевшее стекло на улицу и снег – более спокойный теперь, будто временно утешенный дружелюбием официантки, потому что он живет без почвы под ногами и состояние его духа неизбежно зависит от отношения незнакомых людей. Мануэль с тревогой смотрит на часы и поворачивается к стойке, боясь, что, несмотря ни на что, о его заказе забыли. За стеклянной дверью, отделяющей кафе от вестибюля, он видит женщину, которая, как кажется, кого-то нервно ищет: она только что вошла с улицы, с вспотевшим или мокрым от снега лицом, с коричневой шляпой в руке и в темно-зеленом габардиновом плаще. Мануэль неподвижно смотрит на нее несколько секунд, пока она не видит его: что-то изменилось в ее лице, но он не может понять, что именно. Он убеждается, что это Эллисон, только тогда, когда она, заметив его, проходит между столами – в то время как он по-прежнему не двигается с места – и улыбается ему своими накрашенными губами. Эта улыбка чувствуется не только в ее глазах и губах, но и во всем лице, цвете одежды, походке, запахе зимы и туалетной воды от ее волос и холодных щек, во всем ее теле. Она прижимается к Мануэлю, а в это время официантка стоит рядом с ними со смущенным и радостным выражением на лице, держа в руках поднос.

Я помню, как смотрел в свои глаза, отражавшиеся в зеркале заднего вида, видел овальный, как полумаска, фрагмент лица и касался своего жесткого подбородка. Я неподвижно сидел в освещенной машине посреди темноты: с шоссе за спиной доносился шум грузовиков, вдали пробивались огни деревни, а на небе, как иней, сверкал Млечный Путь. Постепенно меня охватила дрожь, какой не было еще никогда в жизни. Сначала, стиснув челюсти, я пытался сдержать стук зубов, похожий на шум швейной машинки. Сжимал руками руль, чтобы они не тряслись, но дрожь распространялась волнами по всему телу. Отопление в машине отключилось, и холод поднимался по мне от ступней. Я видел в зеркале, как моя голова качается из стороны в сторону, и, будто протестуя, сжимал руль до боли в суставах, но дрожь в руках становилась еще сильнее. Я сжимал веки, чтобы не видеть качающейся головы, и тотчас открывал глаза, потому что в темноте меня слепили фары грузовика. Я долго искал сигареты, вытащил одну, вонзив ногти в фильтр, и с трудом поднес ее к губам. Держа сигарету во рту, я забыл поджечь ее: эта задача требовала немыслимой концентрации и точности. Какая-то женщина как ни в чем не бывало говорила по радио, будто я не был только что на волосок от смерти. В перчаточнице у меня лежала фляга с виски: оно обожгло мне губы и нёбо, а смешавшись в слюне с никотином, вызвало тошноту. Я открыл дверцу и наполовину высунулся наружу, не вынимая изо рта сигарету. Снаружи пахло заледеневшей землей. Я неловко скорчился, отчего дрожь стала еще более мучительной. Я задыхался от дыма, но фильтр прилип к губам, и я не мог его выплюнуть; наконец оторвал сигарету и увидел, как ее огонек погас на комке земли. Дрожь уменьшилась, хотя и не прекратилась совсем, а от спокойного, холодного воздуха я почувствовал себя лучше. Если бы я погиб, ничто не изменилось бы в этом беспредельном ночном пространстве: женщина по-прежнему объявляла бы песни по радио; бабушка с дедушкой размеренно храпели в своей кровати; мать ворочалась во сне, потому что плохо спит и видит кошмары; отец приехал бы на оптовый рынок на окраине Махины и укладывал ящики с овощами в свой новый грузовичок. Я не думал, а ясно видел все это, так же как видел своих родителей, бабушку с дедушкой и сестру, сидящих вокруг стола с жаровней, когда ехал прямо на фары грузовика, чувствуя во рту горький вкус – наверное, преждевременный вкус смерти. Потом, когда машина протаранила металлическое заграждение и, неуправляемая, подскакивала на бороздах, я цеплялся за руль и спрашивал себя, с остатком ясности и хладнокровия, когда произойдет толчок, от которого руль вонзится мне в грудь, а голова врежется в ветровое стекло. В это же время другая часть меня слушала радио и чувствовала на шее трение ремня безопасности. Наверное, в момент смерти это и происходит – расщепление личности, делающее одновременными страх и спокойствие, абсолютную отчужденность и предчувствие физической боли, осознание того, кем ты был и что теряешь, ощущение, что время исчезло и в то же мгновение разбилось, как нечто материальное, разлетаясь на осколки мучительных секунд.

Но отчетливее всего мне запомнилось спокойствие: катастрофа, страх, часы, проведенные с Феликсом в Гранаде, упоение самоубийцы, с каким я нажимал на педаль газа, выехав из туннелей Деспеньяперрос – все отступало в далекое прошлое, как море в ночь сильного отлива. В моем сознании и вокруг меня была пустая тишина, без образов и желаний, спокойствие без воли, равнодушие к страху и удивительному спасению. Дрожь прекратилась, я выключил радио, потому что не мог выносить голосов и музыки, повернул ключ зажигания, и охладившийся мотор не сразу завелся. К тряске машины по бороздам я был чувствителен не более чем мертвый: все это осталось далеко от меня, также как осознание опасности, возвратившееся, когда я снова оказался на шоссе и увидел изгибавшиеся и исчезавшие передо мной белые линии, фары и красные огни грузовиков. Я не боялся умереть – я уже был мертв, но никто, кроме меня самого, этого не знал. В Мадриде, в шесть часов утра, я, мертвец, оставил машину на гостиничной стоянке, поднялся на лифте в свой номер с пакетом из прачечной в руке и, прежде чем отправиться в душ, заказал по телефону завтрак. Я действовал, как опытный и проницательный мертвец, знающий все привычки живых, как шпион на вражеской территории: вытершись и повязав на бедрах банное полотенце, я открыл дверь официанту, вкатившему столик на колесиках, и дал ему ровно столько чаевых, сколько было необходимо, чтобы он не заподозрил обман. Однако это было не спокойствие, а анестезированная ясность, навязчивое ощущение того, что в действительности я отсутствовал и мои органы чувств связывали меня не с миром, а с его зыбкой видимостью, как будто я навсегда оторвался от него – от цвета, осязания, вкуса, голосов и человеческих существ. Было еще темно. Я лег в постель, закрыл глаза и, едва начиная засыпать, в ужасе пробуждался: мне мерещилось, что я проспал или снова вел машину и чуть не столкнулся с грузовиком. Я увидел, как над Мадридом взошло солнце, и подумал, что ни этот свет, ни этот город не имеют со мной ничего общего, потому что они остались бы точно такими, если бы я был мертв и не видел их. Я мог не вернуться в эту комнату, но от этого почти ничто вокруг не изменилось бы. Самое невероятное не умереть, а то, что на следующий день улицы по-прежнему осветит то же зимнее солнце, начнут ездить машины, и люди будут спокойно завтракать в барах, как будто тот, чьи глаза на все это смотрели, не перестал существовать и словно сами они не подвержены смерти.