Лас-Вегас - Мэтьюз Клейтон Хартли. Страница 23

Десантис помотал головой и полез в карман за пачкой сигарет.

В плане слишком много «если»! Дело слишком сложное. Требуется буквально секундная точность. Это не слишком хорошо. В этом слабость плана.

Со временем на сей раз вообще было много проблем. Вернее, с его отсутствием. Как правило, столь сложное дело он обдумывал и планировал неделями.

Хотя бывали такие мероприятия, которые он разрабатывал за несколько дней, а то и часов. И все всегда отлично получалось. Тогда его мозг работал с максимальной интенсивностью, а недостаток времени лишь стимулировал скорость мыслительного процесса.

Тут он сообразил, что на этот раз ему придется испытать еще большее давление из-за цейтнота. Вместо утра вторника, трех часов или что-то около того, как намечали раньше, придется брать бронеавтомобиль утром в понедельник, в День труда. Возможно, Лэшбруку такой перенос не слишком понравится, но так будет лучше. Десантис знал, что Лас-Вегас всегда гудит, шумит и веселится напропалую во время национальных праздников, и потому все вокруг будут менее настороженными. К тому же люди, вынужденные работать в праздники, не любят эти дни, что вполне естественно, и потому будут вялыми и апатичными.

Теоретик вздохнул и направился к столу, шаря в карманах в поисках спичек. Закурил сигарету и в очередной раз принялся рассматривать схемы, хотя помнил их наизусть, знал вдоль и поперек.

План хороший, крепкий: напасть на бронемашину сразу, как только она выедет из казино, может, даже прямо в портике. «Клондайк» для этой цели особенно подходящий объект, потому что сюда машина заезжала в последнюю очередь и, погрузив здешнюю выручку, увозила все деньги в хранилище, расположенное в деловой части города. Так что отсюда она поедет, битком набитая долларами, собранными и в других казино, и в «Клондайке».

Он сел за стол и разложил перед собой диаграммы. Лампа На столе замигала, погасла, потом опять ярко загорелась и снова погасла, на сей раз окончательно; комната погрузилась в темноту.

Десантис выругался вполголоса и снял с дампы абажур. Так и есть: перегорела.

Он вспомнил, что видел пару запасных лампочек в маленькой кухоньке. Аккуратно, на ощупь обыскал полки и добыл одну, на сто ватт. Вернувшись в комнату, добрался, осторожно ступая, до стола и тут прямо-таки застыл на месте от внезапно осенившей его идеи.

А если отрубить все освещение в «Клондайке»?

Или вообще отключить электричество в этой части Стрипа?

Попробуем соединить с уже разработанным планом. Захватив броневик с деньгами, ребята в темноте выезжают на нем за пределы казино и двигаются по улице, которая уже проверена, — Хиггинс-авеню.

Вдоль этой дороги, примерно в миле от «Клондайка», развернулось строительство, выросли новые дома.

Примерно половина из них уже достроена, а огромный участок земли подготовлен к началу работ. Там он Встречает бронемашину с вертолетом, который уже заказал, забирает свою долю и быстренько смывается. Лэшбрук и его люди останутся в Вегасе. Он перебросит их на вертолете от выпотрошенной машины к старому дому в противоположной части города, где они отсидятся, пока не утихнет шум. Там он с ними и расстанется.

Допустим, полицейские вычислят, как все произошло. Вполне возможно, они догадаются, что вся команда слиняла вместе с добычей на вертушке. Почему бы и нет?

Надо не забыть предупредить пилота вертолета об изменении плана: утро понедельника, а не вторника.

Он отвалит сразу после дела, попросит высадить его где-нибудь недалеко от автобусной станции, доберется до Лос-Анджелеса, а там сядет на самолет, и только его и видели.

Десантис улыбнулся в темноту. Неплохо, очень даже неплохо. Теперь все стало четче вырисовываться. Такой план должен сработать. Если, конечно, каждый выполнит свою часть работы безупречно.

Правда, это его задача — проследить, что и как они будут делать.

Линда сказала Бренту, что выросла в гетто. На самом деле ее детство прошло в Уаттсе, который, строго говоря, не был густонаселенным, многоэтажным, многоквартирным гетто, о каких постоянно твердили особо чувствительные общественные деятели.

Но во всех остальных отношениях Уаттс был самым настоящим гетто. Линда выросла не в огромном человеческом муравейнике, а в маленьком домике, который ее семья арендовала, в двух кварталах от Сто третьей улицы. Дом пребывал в запущенном состоянии, хозяин его жил в западной части Лос-Анджелеса. Найти его, добраться, дозваться, когда, к примеру, древний водопровод выходил из строя, было совершенно невозможно. Но если вдруг, не дай Бог, по какой-нибудь причине чек об оплате аренды задерживался на несколько дней, он мог и самолично нагрянуть к своим жильцам.

Только в десятилетнем возрасте Линда впервые совершила путешествие за границу Уаттса, который, казалось, рос гораздо быстрее, чем она сама. Первоначально Уаттс, населенный чернокожими жителями, с севера был ограничен Манчестерским бульваром, но потом, к тому времени когда Линда навсегда покинула родительский дом, этот район разросся до самого бульвара Вашингтона, то есть более чем на пять миль.

В раннем детстве жизнь Линды была ограничена школой, домашним хозяйством и кинотеатром на Сто третьей улице. Школа находилась в десяти кварталах от дома. Кроме старших Фостеров, Джона и Грэйс, в семье было шестеро детей. Линде, как самой старшей, приходилось выполнять и всю домашнюю работу, вести хозяйство, нянчиться с младшими братьями и сестрами. Родители целыми днями работали. Отец был дворником сразу в нескольких домах Голливуда; мать каждое утро садилась в старый красный автомобиль (пока он не сломался), добиралась до центра города, там пересаживалась на другой транспорт и ехала в Белэйр. На дорогу у нее уходило три часа. Она работала уборщицей у одного из голливудских продюсеров.

Так жизнь Линды и крутилась между посещениями школы, попытками содержать дом в более или менее ухоженном виде и заботами о малышах. Если у нее скапливалось немного денег и ей удавалось выкроить время, она ходила в ближайший кинотеатр, пока его не прикрыли и не заколотили досками окна.

Больше всего она любила музыкальные фильмы. Став постарше, Линда, конечно, поняла, что эти ленты были слишком прилизанными, сияющими и благополучными и не имели ничего общего с унылой каждодневной обыденностью жизни в Уаттсе. Но в те годы воображение уносило Линду далеко-далеко от убожества ее существования. Она выучивала наизусть слова и мелодии и возвращалась домой, пританцовывая и напевая.

Когда годы спустя Линда обращалась мысленным взором к тому времени, ей казалось, что в детстве она не видела ни одного белого лица. Наверняка это было не так, ведь во многих магазинах на Сто третьей улице владельцами да и продавцами были белые. Возможно, такое ощущение связано с тем, что рядом, среди соседей или друзей, не встречалось ни одного белокожего ребенка. А те немногочисленные белые, которых она все-таки видела, были взрослыми людьми.

Таким образом, Линда долго не сталкивалась с расизмом, за исключением пары не слишком серьезных случаев, — до самого своего отъезда из Уаттса. Это было и плохо, и хорошо одновременно. Шок, какой она испытала, столкнувшись, уже взрослой, с расовыми предрассудками, предубеждениями и ненавистью, был сильным, но горечь и ожесточение, которые появляются у большинства чернокожих буквально с рождения, не настолько глубоко укоренились в Линде.

Ее отъезд из Уаттса произошел благодаря счастливой случайности. Однажды она просто так, ради шутки, записала одну песню в киоске звукозаписи и принесла домой. Мать послушала ее и, ничего не сказав дочери, взяла пластинку и дала прослушать своему хозяину в Белэйре. Продюсер сразу понял, что здесь явный природный талант, и передал запись агенту. И почти сразу же, практически без усилий, Линда очутилась в новом мире шоу-бизнеса. Сначала пела с маленьким оркестриком, затем записала пару пластинок. Она отлично понимала: ей невероятно, потрясающе повезло, и никогда не подвергала сомнению этот факт.