Ящер страсти из бухты грусти - Мур Кристофер. Страница 15

Четвертым симптомом было в высшей степени беспорядочное поведение или кататония. Она оглядела трейлер. Большинство посуды вымыто, видеокассеты с ее фильмами расставлены в хронологическом порядке, золотая рыбка в аквариуме – по-прежнему мертва. Нет, никакого хаоса здесь нет. Счет 1:3 в пользу здравого рассудка.

Номер пять – негативные симптомы: “маниакально-депрессивная сосредоточенность, потеря речи, безволие”. Ну, если женщине стукнуло сорок, без маниакально-депрессивной сосредоточенности не обойтись никак, но двух остальных пунктов у нее точно нет, не стоит даже смотреть.

Но в справочнике имелось примечание: “Если обман чувств слишком причудлив или галлюцинации сводятся к голосу, постоянно комментирующему поведение или мысли больного, достаточно одного критерия”.

Так, подумала она. Если у меня есть закадровый голос, то я свихнулась. В большинстве фильмов про Кендру закадровый голос был: он связывал воедино сюжет, поскольку действие происходило в разбомбленном будущем, хотя на самом деле фильмы снимались в заброшенном карьере под Барстоу. К тому же, закадровый голос легко дублировать на иностранные языки – не надо на движения губ накладывать. Поэтому теперь просто следует спросить себя: “У тебя есть закадровый голос?”

– Хрен тебе, – ответил закадровый голос.

– Блядь, – сказала Молли.

Стоит успокоиться на простом нервном расстройстве и на тебе – опять психотик. Хотя шизикам не так уж плохо. Если б ее записали в шизофреники десять лет назад, штат ежемесячно выплачивал бы пособие по инвалидности, но теперь все по-другому – Вэл Риордан заверила, что теперь диагноз изменился с “шизофрении: параноидного типа, однократное проявление, с частичной ремиссией и явными негативными симптомами, манией преследования и негативными стрессорами” (Молли нравилось думать, что негативные стрессоры – это такая пикантная подливка) на гораздо более благотворный: “постпатологическое расстройство нервной деятельности шизоидного типа, биполярное” (то есть, никакой подливки вообще). А чтобы попасть в последнюю категорию, нужно иметь на своем счету по крайней мере один случай психоза – а потом набрать пять симптомов из девяти. Это была гораздо более заковыристая и неощутимая форма сдвига по фазе. Любимым симптомом Молли был такой: “Причудливая убежденность или сверхъестественная уверенность, воздействующая на поведение и не согласующаяся с нормами субкультуры”.

– Значит, сверхъестественная убежденность – это если ты веришь, что в другом измерении ты действительно – Кендра, Малютка-Воительница Чужеземья? – произнес закадровый голос.

– Опять этот долбаный голос, – сказала Молли. – Ты ведь сам не уйдешь, правда? Такой симптом мне не нужен.

– Но ведь нельзя в самом деле сказать, что твоя “сверхъестественная уверенность” воздействует на поведение, правда? – спросил закадровый голос. – Поэтому, я думаю, этот симптом не считается.

– Ох, да нет же, черт возьми, – ответила Молли. – Я просто выхожу в два часа ночи репетировать с палашом и жду конца цивилизации, чтобы обрести свою истинную личность.

– Обычная утренняя гимнастика. В наши дни все стараются блюсти форму.

– Чтобы крошить в капусту злобных мутантов, да?

– Еще бы. “Наутилус” даже такую машинку делает. “Покоритель Мутантов 5000”.

– Это все фигня.

– Извини. Я тогда лучше заткнусь.

– Была бы тебе признательна. Мне симптом “голосов” без надобности.

– Да, только у тебя снаружи по-прежнему сидит галлюцинация с монстром-трейлером.

– Ты же заткнуться собирался.

– Прости, больше ты от меня ни слова не услышишь. Честное слово.

– Придурок.

– Сучка.

– Ты же...

– Извини.

Так, с голосами в голове покончено, теперь осталась только галлюцинация. Трейлер по-прежнему стоял во дворе, но надо отдать ему должное – он действительно походил на трейлер. Молли представила, как рассказывает об этом окружному психиатру, когда ее наконец упакуют в смирительную рубашку.

– Так вы, значит, увидели трейлер?

– Именно.

– И живете вы на трейлерной стоянке?

– Ну да.

– Понимаю, – говорит лепила. И в этом коротком слове звучит приговор: “чокнутая”.

Дудки, по этому пути она не пойдет. Она лучше смело выйдет навстречу своим страхам и двинется вперед – как Кендра в “Истребителе Мутантов: Малютках-Воительницах, Часть II”. Молли схватила меч и шагнула наружу.

Сирены уже умолкли, но оранжевое зарево еще висело в небе. Это не ядерная бомбардировка, подумала она, – просто что-то случилось. Молли решительно прошагала по стоянке и остановилась футах в десяти от трейлера.

Вблизи он выглядел... ну, в общем, как обычный дурацкий трейлер. Только дверь не с той строны – в торце, а не в боку, да окна матовые, точно морозом подернуты. Сверху тонкий слой копоти, а так – трейлер как трейлер. И совсем не похож на чудовище.

Она шагнула ближе и осторожно ткнула в стенку кончиком меча. Алюминиевое покрытие, казалось, отпрянуло от острия. Молли отскочила.

Все ее тело вдруг накрыло волной удовольствия. На какую-то секунду она совсем забыла, зачем пришла сюда, и отдалась этой волне. Ткнув трейлер еще раз, она испытала то же удовольствие – только намного сильнее. Ни страха, ни напряжения – она лишь чувствовала, что должна быть именно здесь, что она всегда должна была быть именно здесь. Молли уронила меч и вся раскрылась этому чувству.

Тонкий ледок на двух передних окнах трейлера вдруг дрогнул и приподнялся – из-под него смотрели огромные золотистые глаза с узкими прорезями зрачков. Дверь начала приотворяться – но не в сторону, а разламываясь посередине, точно огромная пасть. Молли развернулась и рванула прочь, не понимая, почему не осталась на месте, у этого трейлера, где все было так хорошо и спокойно.

Эстелль

На Эстелль были широкополая кожаная шляпа, темные очки, один бледно-лиловый носок и едва различимая довольная улыбка. После смерти мужа, когда Эстелль уже переехала в Хвойную Бухту и начала принимать антидепрессанты, когда перестала подкрашивать волосы и следить за своим гардеробом, она дала клятву, что ни один мужчина на свете больше не увидит ее обнаженной. В то время сделка казалась честной: плотские удовольствия, коих оставалось немного, в обмен на плюшки жизни без комплекса вины, а их вокруг было навалом. Теперь же, нарушив обет и растянувшись на перине рядом с этим потным жилистым стариком, терзавшим языком ее левый сосок (причем, казалось, старика совершенно не волнует, что сосок утягивает грудь в подмышку, а не торчит в небеса куполом Тадж-Махала), Эстелль думала: наконец я, кажется, поняла улыбку Моны Лизы. Моне перепадало по самую рукоятку, но и плюшки при ней оставались.

– Ну и здоров ты сказки рассказывать, – произнесла Эстелль.

Черная паучья пятерня пробежала наверх по ее бедру, оставила влажный указательный палец на кнопке удовольствия и забыла его там – и Эстелль затрепетала.

– Я еще не кончил, – сказал Сомик.

– Не кончил? А кто орал “Аллилуйя, Господи, я иду к тебе!” и притом лаял?

– Я историю не кончил, – отчетливо поправил ее Сомик, самой внятностью дикции проверяя, не прощелкал ли он какой-нибудь аккорд.

Как на губной гармошке играет, подумала Эстелль.

– Извини. Прямо не знаю, что на меня нашло.

Она и впрямь не знала. Только что они пили пришпоренный вискачом кофе, как вдруг – бац! – взрыв, и губы ее уже сомкнулись на его губах, и она уже стонет страстью в его нутро, точно вдувает соло на саксофоне.

– Это я с тобой еще не дрался, – сказал Сомик. – Спешить нам некуда.

– Правда?

– Ну дак. Только теперь тебе мне за проезд платить придется. Ты с меня блюза так согнала, что, наверно, уже никогда не вернется. Меня с работы выгонят.

Эстелль перевела взгляд на Сомика, ухмылявшегося в тусклом оранжевом свете, и сама ухмыльнулась. И тут поняла: свечей они зажечь не успели, а оранжевых лампочек у нее отродясь не было. Свет они умудрились погасить в неразберихе между кухней и спальней – стаскивая друг с друга одежду и хватая за разные части тела. Оранжевый отблеск падал из окна в ногах кровати.