Хроники Заводной Птицы - Мураками Харуки. Страница 13

Из обстановки дома Хонды-сан примечательным был только невероятных размеров цветной телевизор, постоянно включенный на канал «Эн-эйч-кей» [ 11]. То ли Хонда-сан питал особую любовь к программам «Эн-эйч-кей», то ли не желал утруждать себя переключением каналов, то ли это был особенный телевизор, который принимал только «Эн-эйч-кей», – ответа на этот вопрос я так и не получил.

Когда мы приходили, Хонда-сан всегда сидел лицом к телевизору, который занимал место в токонома [ 12], перебирая на крышке котацу палочки для гадания, а «Эн-эйч-кей» без отдыха и на предельной громкости транслировала кулинарные шоу, наставления по бонсай [ 13], новости, политические дебаты…

– Эти законы, сынок, – занятие не для тебя, – сказал как-то Хонда-сан, обращаясь ко мне. Впрочем, по его виду можно было подумать, что он говорит с кем-то, кто стоит у меня за спиной метрах в двадцати.

– Что вы говорите?

– Да-да. В конечном счете закон управляет всем в этом мире. Здесь тень есть тень, свет есть свет. Инь – это инь, а ян – это ян. Я – это я, он – это он.

Но ты не принадлежишь к этому миру, сынок. То, к чему принадлежишь ты, лежит над или под этим миром.

– А что лучше? – Мне было просто любопытно. – Верх или низ?

– Дело не в том, что лучше, – отвечал Хонда-сан. Откашлявшись, он сплюнул на салфетку комочек мокроты и тщательно изучил его, прежде чем скомкать салфетку и бросить в мусорную корзину. – Это не вопрос: лучше или хуже. Не идти против течения – вот что главное. Надо идти вверх – подымайся, надо идти вниз – опускайся. Когда нужно будет подыматься, найди самую высокую башню и заберись на верхушку. А когда нужно будет двигаться вниз, отыщи самый глубокий колодец и опустись на дно. Нет течения – ничего не делай. Станешь мешать течению – все высохнет. А коли все высохнет – в этом мире наступит хаос.

Откажешься от себя, тогда ты – это ты.

– А сейчас как раз такое время, когда нет течения? – спросила Кумико.

– Что?

– А СЕЙЧАС КАК РАЗ ТАКОЕ ВРЕМЯ, КОГДА НЕТ ТЕЧЕНИЯ? – прокричала она.

– Да, – отвечал Хонда-сан, кивая самому себе. – Поэтому сидите спокойно. Ничего не делайте. Только будьте осторожны с водой. Впереди тебя, возможно, ждут тяжелые времена, и это связано с водой. Воды не окажется там, где она должна быть, зато она будет там, где не надо. Но что бы ни случилось, будь с водой очень осторожен.

Кумико, сидя рядом со мной, кивала с самым серьезным видом, но я видел, что она еле сдерживается от смеха.

– Какую воду вы имеете в виду? – поинтересовался я.

– Этого я не знаю. Просто вода, – ответил Хонда-сан. – Сказать по правде, мне тоже пришлось пострадать из-за воды, – продолжил он. – У Номонхана совсем не было воды. На передовой – неразбериха, снабжение отрезано. Ни воды. Ни продовольствия. Ни бинтов. Ни боеприпасов. В общем – кошмар. Шишек, сидевших в тылу, интересовало только одно: поскорее захватить территорию. О снабжении никто и не думал. Три дня я почти не пил. Расстилал полотенце, утром оно немного напитывалось росой, и из него можно было выжать несколько капель влаги. Вот и все. Другой воды не было. Было так плохо, что хотелось умереть. В мире нет ничего страшнее жажды. От нее хотелось броситься под пули. Раненные в живот кричали и просили пить. Некоторые даже сходили с ума. Живой ад, да и только. Прямо перед нами текла река, в которой воды было сколько угодно. Но подойти к ней не подойдешь. Между нами и рекой – громадные советские танки с огнеметами в линию. Позиции утыканы пулеметами, как подушечки для иголок. На высотках окопались снайперы, и по ночам они палили осветительными ракетами. А у нас только пехотные винтовки-тридцатьвосьмерки [ 14] и по двадцать пять патронов на брата. И несмотря на это, многие мои товарищи пытались пробраться к реке, воды набрать. Терпения больше не было. Ни один не вернулся. Все погибли. Поэтому я и говорю: сидишь на месте – вот и хорошо.

Хонда-сан вытащил салфетку и громко высморкался. Изучив полученный результат, смял ее и выбросил.

– Конечно, ждать, пока течение возобновится, – дело тяжелое. Но раз надо ждать – значит, надо. А пока делай вид, что умер.

– То есть вы хотите сказать, что мне лучше какое-то время побыть мертвым? – спросил я.

– Что?

– ТО ЕСТЬ ВЫ ХОТИТЕ СКАЗАТЬ, ЧТО МНЕ ЛУЧШЕ КАКОЕ-ТО ВРЕМЯ ПОБЫТЬ МЕРТВЫМ?

– Вот-вот, – был ответ.

После этого Хонда-сан еще целый час рассказывал нам про Номонхан, а мы только сидели и слушали. Год ходили к нему каждый месяц, чтобы «получать от него указания», но никаких указаний он нам не давал. Гаданием при нас он занимался редко. Почти все его рассказы были о номонханском инциденте. О том, как лейтенанту, который был с ним рядом, снесло снарядом полчерепа; как он бросился на советский танк и поджег его бутылкой с зажигательной смесью; как они окружили и расстреляли советского летчика, совершившего вынужденную посадку в пустыне. Эти истории были интересными и захватывающими, но каким бы увлекательным рассказ ни был, он неизбежно теряет свою прелесть, если его повторять по семь-восемь раз. Вдобавок голос, каким Хонда-сан излагал свои истории, по громкости явно не соответствовал понятию «рассказа». Ощущение было такое, будто в ветреный день он с одного края пропасти изо всех сил старается докричаться до людей, стоящих на другой стороне. Казалось, что сидишь в первом ряду захудалого кинотеатра на каком-нибудь старом фильме Куросавы. Выйдя из дома старика, мы чувствовали себя оглушенными.

И тем не менее мы – или, по крайней мере, я – слушали Хонду-сан с удовольствием. Мы и представить себе такого не могли. Большинство его историй пахло кровью, но в устах доживавшего свой век старика в нестираной одежде подробности боев утрачивали реальность и звучали волшебными сказками. Почти полвека назад отряд Хонды жестоко сражался на бесплодном участке дикой земли на границе Маньчжурии и Монголии. Я почти ничего не знал о войне у Номонхана, пока не услышал рассказы старика. И все же это была невообразимо героическая битва. Практически безоружными они вступили в противоборство с отборными механизированными войсками Советской армии и были раздавлены. Многие части оказались разгромлены и уничтожены. Командиров, которые без приказа отвели своих солдат с передовой, чтобы спасти их от неминуемой смерти, генералы заставили покончить с собой, и гибель их была напрасной. Многие солдаты, оказавшиеся на советской территории, после войны, когда начали обменивать пленных, отказались возвращаться на родину, боясь, что их обвинят в дезертирстве. Они оставили свои кости в монгольской земле. А Хонду из-за потери слуха комиссовали, и он сделался хиромантом.

– В конце концов, все к лучшему, – говорил старик. – Если бы я не потерял слух, меня скорее всего послали бы на смерть куда-нибудь на южные острова. Так случилось с большинством оставшихся в живых у Номонхана. Номонхан для императорской армии – позор, поэтому всех, кто пережил его, посылали в самые жестокие бои. Им просто говорили: поезжайте туда и умрите! Штабные крысы, устроившие у Номонхана бойню, потом дослужились до больших чинов. Некоторые типы после войны даже стали политиками. А парни, которые по их приказу шли в бой, почти все полегли.

– А почему армия так стыдилась Номонхана? – поинтересовался я. – Войска сражались с таким мужеством, многие погибли. Зачем тогда к оставшимся в живых надо было так бездушно относиться?