Хроники Заводной Птицы - Мураками Харуки. Страница 57

«Ну и дела!» – мелькнуло в голове. И сразу тело как-то обмякло: расслабились мышцы, отпустило перехваченное дыхание.

Собравшись, я снова стал спускаться. «Еще немного, – сказал я себе. – Всего ничего осталось. Спокойно! Вот оно, дно, сейчас будет». Двадцать третья ступенька… и нога наконец коснулась земли.

Первое, что я сделал в окружавшей темноте, – принялся ощупывать дно ногой, держась при этом руками за перекладину лестницы, чтобы можно было удрать, если что не так. Убедившись, что воды или какой-нибудь подозрительной дряни в колодце нет, я ступил на дно. Сбросил рюкзак; нащупав зажигалку, зажег ее и вытащил фонарь. Луч высветил из темноты место, где я оказался. На дне колодца – ни жестком, ни мягком – к счастью, было сухо. Валялись несколько камней – наверное, люди набросали – и старый пакет от картофельных чипсов. Освещенное фонарем дно напомнило мне поверхность Луны, которую когда-то показывали по телевизору.

Стены колодца были из самого обыкновенного бетона, местами поросшего мхом. Пучки мха торчали прямо вверх, как трубы, а далеко наверху маячил маленький полумесяц света. Глядя туда, я смог по-настоящему оценить глубину колодца. Еще раз сильно дернул лестницу – она держалась прочно. Порядок. Пока она здесь, на поверхность всегда можно выбраться. Потом я сделал глубокий вдох. Слегка отдавало плесенью, но вообще воздух был нормальный. Именно из-за воздуха я больше всего беспокоился. В высохших колодцах часто скапливается ядовитый газ, который просачивается из-под земли. Мне как-то попалась заметка в газете о том, как один человек до смерти отравился в колодце метаном. Вздохнув, я уселся на дно, прислонившись спиной к стенке. Закрыл глаза, чтобы дать телу освоиться на новом месте. «Так, – подумал я, – вот я и в колодце».

6. Дело о наследстве

•

Изучение медуз

•

Нечто вроде отчужденности

Я сидел в темноте. Высоко надо мной, как знамение, по-прежнему висела полоска света, из которой крышка колодца вырезала половинку луны. Но ко мне, на дно, не пробивался ни один луч.

Время шло, и глаза постепенно привыкали к мраку. Скоро уже можно было поднести руку к глазам и различить некие неясные контуры. Окружающие предметы стали смутно выступать из разлитой вокруг черноты – совсем как маленькие робкие зверушки, постепенно забывшие об осторожности. Но сколько глаз ни приноравливался, темнота оставалась темнотой. Стоило попробовать сосредоточить взгляд на чем-нибудь, как очертания тут же расплывались и беззвучно растворялись во мраке. Это был, если можно так выразиться, «проницаемый» мрак, но со своей особой плотностью; он действовал на меня даже сильнее, чем кромешная тьма. В нем как будто можно было что-то разглядеть и в то же время – нельзя.

В этой наполненной скрытым смыслом темноте на меня внезапно нахлынули воспоминания. Высветили осколки самых разных образов, загадочно ярких, четких до мельчайших деталей и поразительно живых – настолько, что, казалось, их можно схватить рукой. Я закрыл глаза и представил, как почти восемь лет назад впервые повстречался с Кумико.

Это произошло в университетской клинике на Канде [ 45], в приемном покое, где собирались родственники лежавших в больнице. Мне приходилось бывать там почти каждый день и встречаться по делу о наследстве с оказавшимся на больничной койке клиентом. У него за плечами было 68 лет и огромное состояние – большие участки леса в горах и зймли, главным образом в префектуре Тиба. Его фамилия мелькала в газетах среди крупных налогоплательщиков. Был у этого клиента один пунктик, что-то вроде хобби: он любил периодически переписывать свое завещание. У нас в конторе все слегка побаивались его характера и странноватых манер, но он был очень богат, и за переделку завещания фирме каждый раз доставались внушительные комиссионные. Да и работа сама по себе была несложная, так что жаловаться никому в голову не приходило. Меня, как новичка в конторе, сразу посадили на это дело.

Адвокатского свидетельства я не имел, поэтому, конечно, только считалось, что клиент закреплен за мной, а на самом деле я был вроде стажера на побегушках. Пожелания клиента по поводу завещания выслушивал специальный адвокат, он же давал рекомендации и советы по юридической части (завещания составляют по строго установленной форме, для этого есть особые правила, и если они не соблюдены, никто такой документ не признает), вырабатывал план и печатал черновик. А я отвозил завещание клиенту, чтобы тот его прочитал. Если никаких вопросов не было, он переписывал завещание от руки, подписывал и заверял личной печатью. На языке юристов это называется «собственноручно составленное завещание» – соответственно, от начала до конца оно должно быть написано от руки самим завещателем.

Готовое завещание запечатывалось в конверт, который я, как сокровище, отвозил в контору, и там его запирали в сейф. Обычно на этом все и заканчивалось, но с тем клиентом дело обстояло не так просто. У него ведь был постельный режим, и он никак не мог написать все за один раз. Завещание было длинное, и на него ушла целая неделя. Я ездил в больницу каждый день и отвечал на вопросы нашего подопечного (я ведь тоже изучал право и в общих чертах мог объяснить, что к чему). Если не знал чего-то, звонил в контору и спрашивал. Все эти тонкости – страшная тягомотина, и приходилось думать над каждым словом. И все же дело мало-помалу двигалось, а раз так – можно было надеяться, что этой тоске когда-нибудь наступит конец. Но когда, казалось, оставалось уже совсем немного, клиент вдруг вспоминал, что забыл что-то, или неожиданно изменял завещание. Мелочи еще можно было оформить дополнительным пунктом, но если изменения были серьезные, все надо было переделывать заново.

В общем, конца этой истории не было видно. Вдобавок клиенту все время назначали то процедуры, то осмотр, то еще что-нибудь, и, явившись в больницу, я не всегда мог сразу встретиться и переговорить с ним. Бывало, он вызывал меня к такому-то часу, а потом говорил, чтобы я явился позже, потому что он неважно себя чувствует. Нередко приходилось ждать по два-три часа. Из-за этого я в течение нескольких недель чуть не ежедневно подолгу просиживал на стуле в приемном покое, бездарно тратя время.

Приемный покой – совсем не такое благостное местечко, как кто-то может подумать. Клеенка, которой обтянуты диваны, – жесткая и твердая, как застывший труп, а воздух в помещении такой, что вдохнешь разок – и сразу заболеешь. По телевизору все время муть показывают, кофе в автомате на вкус – настоящая вареная газета. Все люди сидят с печальными, мрачными лицами. Короче, местечко прямо в духе иллюстраций Мунка к романам Кафки. Кумико тоже бывала в больнице каждый день – в перерывах между лекциями в университете она навещала мать, которую положили с язвой двенадцатиперстной кишки. Девушка ходила в джинсах или аккуратной короткой юбочке и свитере, волосы завязывала в конский хвостик. Начался ноябрь, поэтому иногда Кумико надевала пальто. На плече у нее болталась сумка, где неизменно лежало несколько книжек, скорее всего – учебников, и что-то вроде тетради для черновиков.

Когда я первый раз появился в приемном покое – это было днем, – Кумико уже сидела на диване, скрестив ноги в черных туфлях, и с увлечением что-то читала. Я сел напротив и стал дожидаться свидания с клиентом, каждые пять минут посматривая на часы. Кумико не отрывала от книги глаз. Помню, я тогда подумал, что у нее красивые ноги. От ее вида на душе слегка полегчало. Интересно, что должна чувствовать симпатичная девушка, да еще с таким умным личиком и чудными ножками?

Встречаясь в приемном покое, мы постепенно разговорились, стали обмениваться прочитанными журналами, ели фрукты: ее матери их приносили так много, что она не могла все съесть сама. Нам было ужасно скучно там, и потому мы тянулись друг к другу.