Хроники Заводной Птицы - Мураками Харуки. Страница 67

– Ты думаешь, она с этим мужиком?

– Не знаю. – Я медленно покачал головой. При этом воздух вокруг показался мне не воздухом, а какой-то неосязаемой тяжелой водой. – Кто ее знает? Может быть.

– Значит, ты, Заводная Птица, впал от этого в хандру и полез в колодец?

– Конечно, это на меня сильно подействовало. Но в колодце я не поэтому. Вообще-то я от жизни не бегу и не прячусь. Я уже говорил: мне нужно место, чтобы побыть одному и сосредоточиться. Как и почему у нас с Кумико все пошло наперекосяк? Не понимаю. Нельзя, конечно, сказать, что до этого все было без сучка без задоринки. Два совершенно разных человека, парень и девушка… Обоим не так давно исполнилось двадцать. Встретились где-то случайно, стали жить вместе. Ни одна пара без проблем не обходится. Но мне казалось, что у нас действительно все нормально, а всякие мелочи со временем забудутся. Оказалось – ничего подобного. Что-то такое я упустил, что-то важное, где-то сделал ошибку, которая все решила. Вот о чем мне хотелось подумать.

Мэй молчала. Я сглотнул слюну и продолжал:

– Не знаю, может, тебе не понять, но, поженившись шесть лет назад, мы с Кумико хотели вдвоем создать свой, совсем особый мир. Это все равно что строить новый дом на пустом месте. Мы четко представляли, что нам нужно – не дворец, а просто место, чтобы укрыться от непогоды, место для нас двоих. Нам не надо было ничего лишнего. Поэтому все казалось так просто, легко. Тебе хотелось когда-нибудь уехать куда-нибудь, в новое место? Начать совершенно другую жизнь. Бывает у тебя так?

– Еще как бывает, – отозвалась Мэй. – У меня всю дорогу так.

– Вот чего мы хотели, когда поженились. Мне хотелось избавиться от себя прежнего. Да и Кумико тоже. В этом новом мире мы старались стать другими, найти в себе то, что пряталось глубоко внутри нас. Мы верили, что будем жить замечательно, в ладу с самими собой.

В потоке света, как показалось, Мэй пошевелилась. Я уловил это ее движение. Похоже, она ждала продолжения, но мне больше не хотелось говорить. В голове была пустота, и я устал от собственного голоса, гулко звучавшего в бетонном мешке колодца.

– Ты понимаешь, что я имею в виду?

– Конечно.

– И что скажешь?

– Я же еще несовершеннолетняя и в семейной жизни не разбираюсь, – ответила она. – Уж не знаю, что думала твоя жена, когда стала крутить с другим, бросила тебя и сбежала. Но ты вроде с самого начала не в ту сторону поехал. Послушай, вот ты говоришь: «Ага! Теперь я начну строить новый мир», – или: «Буду делать из себя нового человека»… Что это значит? Ведь такое никому не под силу, я считаю. Можно сколько хочешь думать: какой, мол, я молодец, смог другим человеком сделаться. А поглядишь – за всем этим делом та же самая рожа; случись что – и пожалуйста: здрасьте, вот и мы! До тебя это не доходит. Ты вообще не от мира сего. И идея эта – переделать самого себя – тоже не от мира сего. Мне и то это понятно, Заводная Птица! А ты взрослый человек – и не поймешь. Вот в чем проблема-то. А теперь к тебе все это возвращается. Со всех сторон. И от мира, от которого ты избавиться хотел, и от твоей собственной натуры, которую собирался на помойку выбросить. Понял?

Я молчал, глядя в темноту, укутавшую мои ноги. Молчал, не зная, что сказать.

– Вот так, Заводная Птица! – спокойно сказала Мэй. – Давай думай. Думай. Думай.

С этими словами она снова плотно задвинула крышку колодца.

Я вытянул из рюкзака фляжку, встряхнул ее – из темноты донеслось слабое бульканье. Воды оставалось примерно с четверть. Я прислонил голову к стене и закрыл глаза. Права, наверное, Мэй Касахара. Я и вправду не от мира сего. Откуда все пришло, туда все и уйдет. А я – лишь путь для самого себя, дорога, которую мне надо пройти.

«Мне и то это понятно, Заводная Птица! А ты взрослый человек – и не поймешь».

11. Муки голода

•

Длинное письмо от Кумико

•

Вещая птица

Я несколько раз засыпал и просыпался. Такой сон – короткий, отрывистый и беспокойный – бывает, когда летишь на самолете. Стоит подкрасться настоящему глубокому сну, как неожиданно вздрагиваешь и просыпаешься; а проснуться полностью тоже никак не можешь – вдруг, сам того не замечая, проваливаешься в сон. Этому не было конца. В отсутствие света время сделалось неустойчивым, как повозка с разболтанными колесами. Неловкая, неестественная поза не давала покоя телу. Просыпаясь, я всякий раз проверял время на часах. Оно текло тяжело и неровно.

От нечего делать я взял фонарь и стал водить им туда-сюда, освещая землю под ногами, стенки колодца и крышку где-то в вышине. Все было то же – и земля, и стенки, и крышка. Тени от луча корчились, то раздуваясь, то съеживаясь. Когда это занятие надоело, я принялся долго и тщательно ощупывать свое лицо, каждую складку, стараясь заново разобраться в его чертах. Раньше я никогда всерьез не задумывался, какой формы у меня уши. Попроси меня их нарисовать – хоть как-нибудь, – я наверняка не сумел бы. А сейчас появилась возможность во всех деталях обследовать каждый краешек, все впадинки и изгибы. К своему удивлению, я обнаружил, что правое и левое ухо здорово отличаются друг от друга. Как такое могло получиться и какой смысл в таком асимметричном устройстве моих ушей (а какой-то смысл, наверное, должен быть), осталось для меня тайной.

Стрелки показывали 7:28. За время, что я сижу в колодце, я, должно быть, уже тысячи две раз посмотрел на часы. Значит, 7:28 вечера. На бейсболе в это время как раз заканчивают розыгрыш третьей подачи и берутся за четвертую. В детстве на стадионе я любил забираться на самую верхушку трибуны и наблюдать, как понемногу угасает уходящий день. Солнце уже скрывается на западе за горизонтом, но небо еще хранит его великолепное красочное сияние. Мачты освещения отбрасывают на поле длинные тени, будто намекая на что-то. Игра начинается, и постепенно, один за другим, зажигаются прожектора. Но на стадионе еще светло, так что можно читать газету. Память о красках долгой вечерней зари стоит на пути летней ночи.

Однако искусственное освещение неторопливо, спокойно и в то же время настойчиво одолевает свет дня, разукрашивая все вокруг в веселые, праздничные тона. Свежая зелень травы на поле, покрытые симпатичным черным грунтом сектора площадок, новенькие белые линии, пересекающие их, сверкающие лаком биты игроков, ожидающих своей очереди нанести удар, табачный дым в потоках света (в безветренную погоду он напоминал мне неприкаянные души, мающиеся в поисках того, кто бы их прибрал) – все это представляется с необычайной четкостью. Пацаны, разносящие пиво, рассматривают на свет купюры, зажав их в пальцах; болельщики вскакивают с мест, чтобы проследить полет высокого мяча, и трибуны в зависимости от его траектории то взрываются криком, то разочарованно вздыхают. Птицы небольшими стаями пролетают над ареной к морю, возвращаясь в свои гнезда. Вот что можно увидеть на бейсбольном стадионе в полвосьмого вечера.

Я начал вспоминать разные бейсбольные матчи, которые мне доводилось видеть. Помню, совсем еще в детстве, в Японию на товарищеские игры приезжали «Сент-Луис Кардиналз», и мы с отцом ходили их смотреть. Перед началом игры «Кардиналы» выстроились по периметру площадки. Вынесли корзины с теннисными мячами, подписанными игроками, и те стали быстро, как на соревнованиях, метать их на трибуны. Зрители устроили за ними настоящую охоту, отчаянно стараясь поймать, а я, не вставая с места, сам не заметил, как один из мячей оказался у меня на коленях. Это произошло как по волшебству – непонятно и совершенно неожиданно.

Я опять поднес часы к глазам. 7:36. Восемь минут прошло, как я последний раз сверялся с циферблатом. Всего только восемь минут. Сняв часы, приложил их к уху. Полный порядок! Идут как положено. Я пожал плечами в темноте. Со временем творится что-то странное. Я решил пока забыть о часах. Конечно, ничего другого, как смотреть на них, мне не остается, но делать это каждую минуту – просто какая-то патология. Однако сдерживаться оказалось чрезвычайно трудно. Примерно так же я мучился, когда бросал курить. Как только я решил перестать вспоминать о времени, ни о чем другом думать стало невозможно. Эта мысль засела во мне как заноза, будто клин в меня забили. Чем больше я старался не думать о времени, тем меньше это получалось. Глаза против воли отыскивали часы на левой руке. Всякий раз я отворачивал лицо и зажмуривал глаза, чтобы их не видеть, и в конце концов снял и запихал в рюкзак. Но и тогда меня бессознательно тянуло к часам, продолжавшим тикать в недрах рюкзака.