Хроники Заводной Птицы - Мураками Харуки. Страница 85

– Что ты теперь собираешься делать, Заводная Птица?

– Пока не решил. Скорее всего, уеду отсюда. Может, даже из Японии уеду.

– И куда же ты собрался из Японии?

– На Крит.

– На Крит? Из-за твоей Криты… как ее там?

– Отчасти.

Мэй на минуту задумалась.

– И из колодца тебя эта самая Крита вытащила?

– Крита Кано, – проговорил я. – Да, она.

– У тебя много друзей, Заводная Птица?

– Не сказал бы. Я, как бы это выразиться, известен тем, что друзей у меня мало.

– А как эта Крита Кано узнала, что ты сидишь в колодце? Ты ведь никому не говорил, что туда полезешь. Как же она догадалась, где ты?

– Не знаю, – сказал я. – Просто не представляю.

– И все-таки едешь на Крит?

– Я еще точно не решил. Просто возможен такой вариант – вот и все.

Мэй достала сигарету и закурила, потом потрогала кончиком мизинца ссадину под глазом.

– Знаешь, Заводная Птица! Я тут загорала почти все время, что ты отсиживался в колодце. Глядела во двор заброшенного дома, жарилась на солнце и думала про тебя – как ты сидишь там, внизу. Как тебя в кромешном мраке донимает голод, как по чуть-чуть, по маленькому шажку, смерть к тебе подбирается. Только я одна знала, что ты там и не можешь вылезти. Я думала об этом и необычайно четко представляла, что ты чувствуешь… боль, растерянность, страх. Понимаешь? Казалось, из-за этого я совсем рядом с тобой. Не хотела я, чтобы ты умер, честное слово! Но мне хотелось продвинуться еще дальше – до того момента, когда ты повиснешь на ниточке, потеряешь почву под ногами, одуреешь от страха так, что не выдержишь. Думала, так будет лучше и для меня, и для тебя.

– А мне вот что кажется. Дошла бы ты до этой грани – и тут подумала: а может, шагнуть еще, до самого конца? Вдруг это гораздо проще, чем кажется? Еще чуть-чуть, а там… останется только последний толчок. А потом говорила бы себе: и в самом деле так лучше – и для меня, и для него, – сказал я и глотнул пива.

Слушая меня, Мэй в задумчивости кусала губы.

– Может, ты и прав, – вымолвила она наконец. – Никто этого не знает. Даже я.

Я допил пиво и поднялся. Нацепил на нос очки, натянул через голову мокрую майку.

– Спасибо за пиво.

– Заводная Птица! Этой ночью, как все уехали на дачу, я лазила в тот колодец. Просидела там часов пять или шесть.

– Значит, это ты веревочную лестницу унесла?

– Я, – ответила Мэй, насупившись.

Я взглянул на поросший травой двор. Над впитавшей воду землей парили струйки раскаленного воздуха. Мэй потушила сигарету и опустила окурок в банку от «спрайта».

– Первые два-три часа я ничего особенного не чувствовала. Конечно, немножко не по себе было одной, в полной темноте, но я не испугалась. Есть девицы, которые чуть что – начинают орать от страха. Я не такая простая. Дело не просто в темноте. Ты там несколько дней просидел и знаешь, что бояться там нечего. Но прошло несколько часов, и я все меньше понимала, кто я есть на самом деле и что со мной происходит. Я сидела тихо в темноте и чувствовала, как внутри меня что-то растет, становится больше и больше. Эта штука так быстро разрасталась в моем теле, что, казалось, разорвет меня в конце концов на мелкие куски. Бывает, дерево растет-растет в горшке и вдруг – бах! – горшок лопается, корни его раскалывают. Пока я лежала на солнце, эта дрянь тихо сидела внутри, а в темноте будто насосалась каких-то особых питательных веществ и стала расти со страшной силой. Я пыталась остановить ее… Бесполезно, ничего не получалось… И мне стало жутко. Так жутко мне еще никогда не было. Этот белый желеобразный сальный комок, забравшийся в мое тело, собирался сожрать меня изнутри. А сначала эта слизь была совсем маленькая, Заводная Птица.

Мэй немного помолчала, глядя на свои руки, будто вспоминала ту ночь.

– Я правда – так испугалась. Вот что ты должен был почувствовать. Вот чего я хотела. Чтобы ты слышал, как эта тварь вгрызается в тебя.

Я опустился в шезлонг и посмотрел на ее тело, едва прикрытое узкими полосками бикини. В шестнадцать она выглядела как тринадцатилетняя девчонка с неразвитыми бедрами и грудью. Тело Мэй напомнило мне рисунки, в которых реальность передается поразительно точно минимальным количеством линий. Но в то же время в ее облике чудилось что-то старушечье.

– У тебя никогда не было чувства, будто тебя обесчестили? – вдруг ни с того ни с сего спросил я.

– Это как понимать? – Она, прищурившись, взглянула на меня. – В физическом смысле? Ты имеешь в виду – изнасиловали?

– В физическом. Или в психическом. Все равно.

Опустив глаза, Мэй оглядела себя, потом опять перевела глаза на меня.

– В физическом смысле ничего такого не было. Я еще девушка, между прочим. Подпускаю одного парня, даю потрогать. – Она показала пальцем на грудь. – Но только через одежду.

Я молча кивнул.

– А в психическом… Даже не знаю. Не представляю, что это значит.

– Я, в общем, тоже. Просто хочу знать, чувствовала ты что-нибудь такое или нет. Если нет – значит, с тобой не было ничего.

– А почему ты об этом спрашиваешь?

– Потому что кое-кто из моих знакомых испытывал такое. И в результате возникали серьезные проблемы. Вот что я хочу у тебя еще спросить: почему ты все время думаешь о смерти?

Она сунула в рот сигарету, ловко, одной рукой, чиркнула спичкой. Надела очки.

– А ты разве о смерти не думаешь, Заводная Птица?

– Думаю, конечно. Но не все время. Только иногда. Как все обыкновенные люди.

– Я вот что думаю, Заводная Птица, – сказала Мэй. – Все люди появляются на свет непохожими друг на друга, и это отличие сидит у них где-то в самой глубине. Оно управляет каждым человеком, излучает изнутри тепло. И у меня это есть, как у всех. Но бывает, оно идет вразнос – то разбухает во мне, то сдувается, дрожь какая-то подымается. Хочется кому-нибудь передать, что чувствуешь, но никто не понимает. Наверное, я толком объяснить не могу, но ведь никто как следует и слушать не хочет. Только прикидываются, что слушают, а на самом деле – ни фига подобного. Я иногда страшно бешусь от этого и прямо с катушек слетаю.

– Как это – с катушек?

– Ну, к примеру, из колодца тебе не даю вылезти или, сидя сзади на мотике, на ходу закрываю парню глаза.

С этими словами Мэй потрогала ссадину возле глаза.

– Это тогда ты на мотоцикле разбилась?

Она подозрительно взглянула на меня, будто не расслышала вопроса. Хотя уверен – до нее дошло каждое мое слово. Выражения ее глаз за темными стеклами очков я разобрать не сумел, однако по лицу Мэй разлилось какое-то безразличие. Напомнило масло, растекающееся по ровной глади воды.

– И что стало с тем парнем?

Не выпуская сигарету изо рта, Мэй смотрела на меня. Вернее, на мое родимое пятно.

– Я должна отвечать на этот вопрос?

– Не хочешь – не надо. Сама же завела этот разговор. Но раз не хочешь говорить – не говори.

Мэй молчала, точно никак не могла решить, что делать дальше. Глубоко затянулась, наполнив дымом легкие, и медленно выдохнула. Затем вялым движением сняла очки и, крепко зажмурившись, повернула лицо к солнцу. Я посмотрел на нее, и мне показалось, что время постепенно замедляет свой ход. «Точно завод кончается», – подумал я.

– Он умер, – наконец сказала она бесцветным голосом, словно смирившись с чем-то.

– Умер?

Мэй стряхнула на землю пепел. Подняла полотенце и несколько раз провела им по лицу, вытирая пот. Потом, будто вспомнив о важном деле, стала быстро объяснять деловым тоном.

– Мы гнали на приличной скорости. Это случилось недалеко от Эносимы.

Я безмолвно смотрел на нее. Она держала с двух сторон за кончики свое белое пляжное полотенце и прижимала его к щекам. От зажатой между пальцами сигареты вился белый дымок. Ветра не было, и он поднимался прямо вверх, как дым от миниатюрного сигнального костра. Мэй, похоже, никак не могла решить, что ей делать дальше – плакать или смеяться. Во всяком случае, мне так показалось. Она долго балансировала на этой едва различимой грани, с трудом удерживаясь на ней, пока все-таки не справилась с собой. Вернув лицу прежнее выражение, положила полотенце на землю, затянулась сигаретой. Было уже почти пять, но жара ничуть не спадала.