Меч на ладонях - Муравьев Андрей. Страница 44

Кондрат Будимирович так и сказал: «Жить будете, как принцы какие…»

До вечера время было, и решили они его провести по-разному. Сомохов читал Захару и Горовому небольшую лекцию по этикету в западных странах. Как-никак двор императорский, можно вляпаться в неприятную историю, если не поклониться кому надо.

Костя в это время старательно вспоминал тексты и музыку шлягеров, пение которых могло не вызвать дополнительных вопросов. Хиты вроде «Земля в иллюминаторе» и «Александра, Александра» при всей их душевности отметались напрочь. Зато могли принести определенный успех старые добрые мюзиклы. Малышев перед расставанием с новгородцами выпросил у Онисия Навкратовича одну из вощеных табличек, которые тот использовал для записи ежедневных текущих расходов. На табличке стилом наносились метки или зарубки при подсчете мер овса, муки и прочего. Костя чертил на ней первые слова песен, которые могли подойти для этой эпохи.

«Не обещайте деве юной», она же «Песня кавалергарда», «Очарована, околдована» – это для дам. «Не думай о секундах свысока», «Город золотой» и «Есть только миг между прошлым и будущим» – это для душевной атмосферы, как и несколько песен Окуджавы. «Песня про зайцев» и «Остров невезения» – для веселья. В общем, для вечера должно было хватить. Только слова вспомнить и аккорды подобрать.

Захар выслушал инструкции и скрылся в недрах подсобных помещений в поисках пищи. В армии он усвоил старинный жизненный принцип: «Война войной, а обед по расписанию», и теперь никакие передряги и перипетии не могли заставить его забыть о собственном желудке. А может, сказывался юный возраст, в котором для поддержания организма в рабочем состоянии надо намного больше калорий, чем в зрелые годы.

Казак начал перешивать воротничок. Подъесаул не мог мириться с пренебрежительным отношением к грязи в здешних местах. Старался держать себя в форме, следил за чистотой гимнастерки, надевая ее только по торжественным случаям.

Сомохов же исследовал шкуры и лежанки на предмет насекомых, блох и вшей, на которых здесь внимания не обращали и даже, по некоторым поверьям, относили к существам, приносящим достаток.

К вечерне все надели лучшие одежды, яркие рубахи и наборные выходные пояса. Вернулся Захар с половинкой белого хлеба, здоровенным ломтем копченого сала и жбаном пива. Это было кстати, так как завтрак полочане пропустили, из-за впечатлений от германского двора не пообедали, а ужинать их никто не пригласил.

Когда были сметены последние крошки, гостей позвали ко двору.

Император Священной Римской империи Генрих IV с товарищами отмечали окончание охоты. Гуляние проходило в той же большой зале, в которой утром русичи были удостоены монаршей аудиенции.

Горели оба очага, на одном из которых слуга крутил вертел с целиком насаженным небольшим кабанчиком, поливая вином и душистым отваром. Стол был заставлен блюдами с жареной дичью, соленьями и маринадами. Кашу за еду, достойную королей, не считали. В качестве тарелок благородные дворяне использовали ломти хлеба или глиняные миски, пачкая парчовые и бархатные рукава в жиру и подливках. Пол был загодя присыпан соломой, но ее уже успели «окрасить» несколько охотничьих собак, крутившихся около хозяйского стола. В целом, типичная сцена из жизни людей Средневековья.

Половина стола была занята благородными девицами и императрицей, с непосредственной грацией поглощавшими мясо, тушеную и соленую капусту, – правда, не в таких количествах, как мужчины.

Слуга, приведший гостей, был немного пьян. Эта или какая-то другая причина вынудила его тут же исчезнуть в темени проходов.

Новгородцев заметили.

Один из дворян приветливо махнул им рукой и на немецком приказал пройти в угол к камину, где уже наигрывал на лютне бородатый оборванец, злобно косивший глазами на подошедших «конкурентов».

Тот же дворянин выбрал со стола кость поувесистей, прицелился и запустил ею в бренчащего музыканта, добавив вслух, чтобы тот убирался. Представитель местной индустрии развлечений ловко из воздуха выхватил кость, осклабился и, кланяясь на бегу, заковылял к выходу, обгрызая с импровизированного снаряда остатки мяса.

«Ничего себе у них отношение к искусству», – пронеслось в голове у Малышева. По виду остальных он понял, что такая мысль пришла в голову не ему одному.

Адельгейда, сидевшая рядом с супругом, нагнулась и зашептала что-то мужу. Тот милостиво кивнул, рыгнул и махнул рукой «полочанам».

Хозяйка замка велела:

– Сыграй нам что-нибудь, скальд. Чтобы тронуть сердца и развеселить души.

Генрих еще раз отрыгнул, благородно прикрывая рот рукой, и добавил по-немецки:

– Сыграй-сыграй, жонглер [88]. Да получше козлиного блеяния этого недомерка, портящего воздух в благородной компании своим пищанием непотребным.

Монаршая шутка была принята на «ура». Когда отгремел рогат [89] и поутихли здравицы в честь императора, которые тот принял с самодовольным видом, внимание всех обратилось на застывших «полочан». У Кости от этого заявления нехорошо зачесалась спина. Ему было видно, как у стоявшего рядом Горового вспотели руки.

Тут уж не до отыскивания за столом глаз красавицы Иоланты, на встречу с которой он так надеялся.

Малышев присел на краешек стула, хотя садиться ему никто не предложил. Усесться в присутствии коронованных особ, как он помнил, вообще могли немногие. Но играть на гитаре стоя он не умел. К счастью, до таких нюансов поведения здесь еще не дошли.

Когда зазвучали первые аккорды, зал немного притих. Как в хорошем ресторане: кушать никто не перестал, но уже не кричали друг другу тосты и здравицы.

Костя начал с Гребенщикова:

Приятная мелодия, но абсолютно непонятный большинству текст.

«Какие же песни на немецком я знаю?» – бился в голове один и тот же вопрос.

Ответ был ясен и прост – никаких. Дыба и колесование через повешенье, а в лучшем случае пинок под зад и помои в спину.

«Ай-я-яй. Зачем же я в это ввязался?» – Эта неутешительная мысль заявилась к Косте с последним аккордом. Адельгейда тихонько на ушко переводила Генриху.

Когда Малышев отставил гитару, ожидая приговора, император пожевал губами и спросил в лоб:

– О каком городе ты пел?

– Об Иерусалиме, ваше высочество, – честно ответил Костя. Говорил он по-немецки неплохо, хотя и с заметным акцентом. Тут же поправился: – Это песня христианских паломников. Иерусалим – город упокоения и последнего пути Христа. Туда должен стремиться каждый христианин.

Германец зевнул и задумчиво осмотрел выстроившихся в почтительном поклоне «полочан».

– Хорошо. – И добавил: – Но язык варварский. Переведи к завтрашнему вечеру на германский и спой, чтоб всем понятно было.

Костя покрылся бисеринками пота.

– Ты что-нибудь знаешь на германском или французском [90]?

Адельгейда что-то опять зашептала. Генрих махнул рукой:

– Ладно. На варварском, так на варварском. – И добавил уже окружающим: – Хоть не так отвратно звучит, как лютня этого проходимца.

Костя потянулся к гитаре, но император протестующее поднял руку:

– Довольно песен. Потом, если нашей дражайшей супруге будет угодно, сбренчишь для ушей милых дам что-нибудь. – Он перевел мутный взор на остальных «полочан», жмущихся за спину Малышева.

– Ну… Кто из вас, дармоеды, сказитель искусный?

Вперед ступил Сомохов.

– Какими байками ты нас потчевать будешь? – От непонятных песен хозяину дворца было скучно.

Улугбек Карлович, боясь угодить впросак, осторожно спросил:

– Ведомо ли сияющему, как солнце, императору цивилизованного мира сказание древнего пиита Гомера о войне между Троей и Грецией?

Такое обращение понравилось. Зыркнув на придворных (запомнили ли они, как надо величать своего сюзерена?), Генрих IV пустился в воспоминания. Видно, в детстве монахи-настоятели, обучавшие маленького наследника германского престола, преуспели слабо. Государь отрицательно качнул головой.